В скором времени моя мать уговорила меня выбраться и проведать-таки её старшую сестру, которая осталась одна после смерти мужа и жила теперь на окраине Ростова в частном доме с видом на Дон прямо из окон и с непривычно большим для нашего города приусадебным участком.

Старушка приняла меня ласково и высказала такое пожелание: хочу, мол, прожить остаток жизни не в одиночестве, а среди своих людей, которые не обидят и не бросят в беде. И ничего, что будет ещё одна хозяйка, и ничего, что в скором времени дом наполнится детскими пелёнками, плачем или смехом — оно так даже и веселей будет. Переезжай поскорее.

Я согласился и стал готовиться к переезду.

На новом месте самая неприятная вещь заключалась в том, что я ничего не смыслил в земледелии и вообще в хозяйстве. «Ну вот я и дожил, — с досадой на самого себя думал я. — Судьбу звонких придыхательных в италийских языках проследил во всех подробностях, а в земле ковыряться не научился!»

Между тем, дом с прилегающим к нему садом располагался на бугре, что доставляло массу неудобств. Однако же эти неудобства и послужили когда-то причиной того, что это чересчур обширное владение даже и в самые суровые годы советской власти, никто не мог уменьшить. Конечно, битва против приусадебных участков велась несгибаемыми борцами за чистоту идеи мужественно и бескомпромиссно. Но сюда она почему-то не доходила даже и в виде отголосков. Обширный обрыв, заросший ежевикой, так хитро располагался, что в суровые времена от него очень легко можно было отречься и выдать его за ничейную землю. Причём без риска, что её захватит кто-то другой. Однако же при желании этот кусок склона столь же легко можно было отгородить получше и вернуть назад. Что и было сделано ещё в кои-то времена и без моего участия. Но на данный момент ограда сильно обветшала, и вот чем я сейчас занимался: укреплял забор и делал его непроницаемым для любителей забираться в чужие сады. Занятие было почти бессмысленным, ибо заросли ежевики и без того делали этот отрезок границы неприступным. Но хотелось позаниматься хозяйством и показать себе и другим: я — настоящий работник и на своей собственной земле сумею распорядиться своим собственным хозяйством.

Для себя я сделал такое открытие: важна не сама работа, и даже не её конечный результат важен, а важно то, что я думаю о ней. И то, что я чувствую, занимаясь ею. А чувствовал я на высоком правом берегу Дона одно: я — наконец-таки стал серьёзным человеком и занимаюсь чем-то жизненно важным. Прекрасно понимая, что вся моя работа — это прежде всего развлечение или даже наркотик, а уже во вторую очередь нечто практически нужное, я всё же отдавался физическому труду так, как будто это и есть самое главное в жизни…

А как же быть с труднопереводимыми местами из латинских текстов, как же быть с моим открытием о происхождении звонких придыхательных в италийских и других индоевропейских языках? Ведь я единственный в учёном мире, кто раскрыл эту тайну до конца! Неужели же теперь всё бросить? — Нет, конечно. Для меня моя латынь и другие древние языки — это так прекрасно, как мало что другое на свете, и с этим я не расстанусь никогда. Так теперь и буду жить — и с тем, и с этим…

Между тем, доски и стройматериалы для моей затеи стоили очень дорого, но я вдруг проявил несвойственную мне изворотливость и самым неожиданным образом нашёл место, где всё это и многое другое можно было покупать почти задаром.

Мой старый друг по университету — литовец Сашка Мантас, с которым мы когда-то хотели написать работу о сходстве и различиях литовского и латинского языков, да так и не написали, был человеком незаурядным — с тремя высшими образованиями: лингвистическим, философским и математическим. После распада Советского Союза он хотел было вернуться в свою Литву, но там такие дюже умные не требовались, и он так и не смог вернуться к себе на родину, и тогда на почве безработицы и полной безысходности он после долгих приключений пристроился сторожем на одном очень интересном складе, затерявшемся в непроходимых дебрях безумной ростовской планировки.

Хозяева склада два-три раза в неделю привозили и сваливали туда как мусор, безо всякого учёта громадное количество труб, металлических конструкций, досок, брёвен, кирпичей и много чего ещё. Говорили, что собираются строить на этом месте какой-то заводик.

Мантас же был доктором наук не только по названию: он и впрямь кое-что соображал.

Очень скоро он вычислил, что всё это складское изобилие имело происхождение более чем подозрительное: никто ничего не записывал, никто ничего не учитывал; зарплату (грошовую, конечно же) выдавали очень просто: вынимали деньги из кармана и — на, бери! И ни расписок, ни ведомостей, ни трудовых книжек, ни налоговых отчислений… (Так же было и при приёме на эту работу — у него тогда даже и паспорта не спрашивали; просто спросили, как зовут, оглядели с ног до головы и увидели, что человек интеллигентный и нуждающийся, вот и всё.) Судя по всему, никакого заводика никто строить пока не собирался…

Несколько раз Мантас проверял: а что если немножко уменьшить количество досок или швеллеров — и что тогда будет? Выяснил: кроме того, что месячный заработок многократно увеличивается, ничего больше не будет. Надо только действовать умеючи и не жадничать. А то всё ж таки заметят, и тогда и убьют, не спрашивая фамилии, и закопают так, что никто не отыщет.

Вот так-то оно и получилось, что ремонт тёти Нюсиного дома и обустройство приусадебного участка не легли на меня совсем уж непосильным бременем.

Было уже лето, и нервотрёпка с натаскиванием отстающих и с экзаменами в мединституте для меня уже почти подошла к концу, когда выяснилось, что настала пора окончательно перебираться на новое местожительство. Валентинину мать я уже давно прописал по своему адресу, а дом тёти Нюси ею же самою был переоформлен на меня ещё так даже и раньше, и теперь уже ничто не удерживало нас в трёхкомнатной коммуналке на верхнем этаже пятиэтажного дома с видом из окон на грустную панораму двух остановившихся промышленных гигантов.

Вот и сбылась моя мечта — отойти прочь от этой непонятной, от этой непостижимой соседки по квартире. Сколько я злился на неё, сколько представлял себя порабощённым ею, барахтающимся в её паутине! И вот теперь я свободен. Ну и что хорошего? Мне даже и грустно как-то стало, что я больше не увижу этой женщины. Это я и сказал ей в один из самых последних дней своего пребывания в коммунальной квартире.

— Но почему же ты больше не увидишь меня? — удивилась Зинаида. — Разве ты не будешь приходить ко мне в гости?

— Конечно, не буду, — ответил я.

— Но почему?

— Ты должна приучаться жить без меня, а я — без тебя. Я так решил.

— Какие глупости! Почему ты считаешь, что решил правильно? Почему ты считаешь, что можешь решать что-то за меня?

— А что я решил за тебя?

— То, что я должна буду жить без тебя! А я без тебя не могу и не хочу! Ты мне нужен! Какое ты имеешь право отнимать себя от меня?

Я улыбнулся: ну и баба! Просто нахалюга какая-то да и только!..

— Я не знаю, что тебе ответить, — сказал я. — Но я чувствую: я должен поступить так и никак иначе!

— Всё ты выдумываешь! — закричала Зинаида.

Я не знал, что ей на это сказать. Молчал — вот и всё.

— Почему ты молчишь?

— А я беру пример с твоего Лёни-банкира. Ты же сама мне рассказывала, что он, когда ему хочется увильнуть от ответа, молчит себе и молчит. Вот и я делаю так же.

— Но я же тебе рассказывала это не для того, чтобы ты использовал это его оружие против меня! Так нечестно!

— Всё, что полезно для моего выживания, то и честно, — сказал я и добавил: — Это я взял уже из твоего личного арсенала. Учусь. Ну а если серьёзно, то для меня вопрос расставания с тобою — вопрос жизни и смерти. Я должен, я обязан отойти.