— Я взял на себя смелость созвать внеочередное собрание, — сообщил главный учётчик. — По случаю Вашего вступления в должность!

— Какую? — слабо переспросил Банджи. Но тут его внимание привлек одинокий лист с гербовой печатью на столе. Он склонился, вчитался, да так и рухнул в мягкое кресло.

«В сложившейся ситуации…». Строки плыли перед глазами. «Отныне и до особого распоряжения… возложить обязанности управителя на старейшего и самого опытного сотрудника в должности не ниже…». И печать, которой заверяли только личные приказы Бертольда Хайзенберга.

— Это что же, я? — переспросил Банджи. Главный учётчик лишь улыбнулся.

— Какие будут распоряжения, мастер управитель?

— Эм… — Старик сглотнул. — Ну… Я бы чайку выпил, признаться. А потом, значит, собрание. — Он хотел было встать и пойти в свой бывший кабинет с закопченным чайником на печурке, будто в душе желая убежать от этого абсурда — но секретарша была уже тут как тут:

— Сию минуту, мастер управитель! Какого пожелаете — чёрного, зелёного, красного? С ромом, лимоном, ликёром?

— Хм, просто чёрного, пожалуйста. — Банджи присел обратно. Мысли путались. Он прекрасно понимал, что обвинения в кражах были шиты гнилыми нитками из пустой бумаги. Что виной его падению гадёныш Трепке, который, несомненно, донёс папаше-префекту о невольной оговорке на уроке, а тот шепнул кому надо в Магистрате — и те не преминули нанести удар по Геруду. Старый негодяй всегда заигрывал с Магистратом, немудрено, что он не стал защищать сотрудника: наверняка, повесил на него все собственные грешки под удобным предлогом…

Но сюрпризы сегодняшнего дня ещё не кончились. Не успел Банджи допить чай, как в дверь грохнули кулаком, и в кабинет стремительно вошёл посетитель — невысокий, кряжистый человек с пышными рыжими усами и выбритой по столичной моде, тремя «дорожками», головой. Пурпурная мантия и цепь с серебряной печатью на шее ясно говорили о его статусе.

— Моё почтение, мастер Банджи! — рыкнул он таким тоном, будто хотел вместо этого выругаться. Впрочем, городской префект муниципального хозяйства всегда говорил так.

— Ваша высокоточность! — Банджи хотел было вскочить и поклониться, но вспомнил, что он теперь вроде как главный, и лишь привстал из-за стола. — Чем обязан?

— Я намерен выразить вам поздравления! — Из уст префекта это прозвучало как угроза. Вслед за ним в кабинет робко просочился Трепке, и хотя вошёл он сам, впечатление было такое, будто отец втащил его за ухо. — Искренне надеюсь, что вы исправите всё то, до чего довёл завод этот подлый шулер Геруд!

— Приложу все усилия, — осторожно заметил Банджи.

— И, в первую очередь, прошу простить недостойное поведение моего сынка! — Префект с отвращением взглянул на Трепке. — Этот бездарь не оправдал моих надежд, так что сообщаю вам, что отныне ему отказано в моём покровительстве и в доме. Распоряжайтесь им, как вам будет угодно — можете хоть поставить его чистить печи в котельной, мне всё равно!

— Папа! — пискнул Трепке, и тут же сжался, когда разъярённый отец повернулся к нему:

— Молчи, позорище! Я всего в жизни добился сам, со дна выкарабкался, а ты чернишь моё имя! Твоя сестра — умница, инженер-строитель, а ты? Этот станок теперь в анекдотах поминать будут! Если это мне помешает на перевыборах, знай — ты мне больше не сын!..

Префект ещё некоторое время орал на съёжившегося отпрыска, после чего утёр багровую физиономию платком, кивнул Банджи на прощание («Чаю? Благодарю, нет — дела!..») и покинул кабинет. Наступившую неловкую тишину нарушил дрожащий голос Трепке.

— М-мастер Банджи… — проблеял он. — Прикажете мне… написать по собственному желанию?

Банджи поглядел на своего обидчика, раздавленного и жалкого. Припомнил его презрительный тон и высокомерные замашки, потом — только что виденную сцену… Вздохнул и отпил чаю.

— Ну, почему же, — спокойно ответил он. — Все в жизни с чего-то начинают. Мы ещё сделаем из вас специалиста… младший смазчик Трепке!

— Стой! — Рин согнулся пополам и схватился за бок. — Не могу больше… давай отдохнём!.. — Коул молча отпустил его руку и привалился к печной трубе. Рин немного перевёл дух, и колотьё в боку утихло. Никогда ещё ему не приходилось так бегать: тем более — по крышам, рискуя на очередном прыжке сорваться вниз!

Добрых два квартала Коул пробежал, как заведённый, не останавливаясь и не выпуская руки друга. Они петляли меж труб, перепрыгивали с крыши на крышу (каждый раз у Рина сердце обрывалось от испуга — но каким-то чудом они каждый раз приземлялись на другой стороне)… И за всё время Коул не издал ни единого звука — лишь дыхание хрипло рвалось сквозь его сжатые зубы.

Рин огляделся. Они очутились на крыше с четырьмя громадными печными трубами по углам. (На какой-то миг ему это до тоски напомнило крышу родного дома с башенками, на которой началась их дружба). Можно было даже не гадать, где они сейчас — он почти не знал Тёмный город, а уж отсюда…

— Коул, — робко позвал Рин. Друг склонил голову и уставился под ноги, с волос его капало — опять пошёл дождь. — Куда нам дальше?..

— Мама… — пробормотал Коул. — Она… осталась там, Рин. А я сбежал. Я… — Вдруг он распрямился и шагнул к краю крыши. — Мне нужно вернуться.

— Стой! — Рин схватил его за руку.

— Пусти. Я должен посмотреть!.. узнать, что с ней!

— Ты с ума сошёл? — Рин потянул его назад. Коул обернулся и злобно оскалился:

— Руку отпусти, я сказал!

— Не пущу! Опомнись!

— «Опомнись»? — Коул вдруг развернулся и схватил друга за отвороты куртки. — Это моя мама! — прорычал он. — Тебе-то откуда знать?..

Рин дёрнулся, как от пощёчины, но не зажмурился и не отвёл взора. И в глазах его Коул увидел отражение своего лица: взбешённое, безумное… и вдруг до ужаса напомнившее ему рожу озверевшего Геруда. Бешенство схлынуло, он выпустил Рина и прижал руки к вискам.

— Ох, — выдавил он. — Ринель, прости! Я не хотел…

Рин прикрыл глаза и вздохнул, а когда вновь поднял взгляд на Коула — глаза его подозрительно блестели.

— Ты прав, — непривычно звонким голосом ответил он. — Я не знаю, каково это, когда у тебя мама есть. Зато знаю, что это такое — когда у тебя есть друг. И не хочу его потерять!

— Рин…

— Мне очень страшно, — белобрысый внук графини шмыгнул носом. — Но клянусь, если б я мог помочь — я бы тоже с ней остался! Ты думаешь, мне она не…? — Голос Рина задрожал, и Коул понял, что друг сейчас разревётся.

И тогда он обнял Рина и прижал к себе. И сам зажмурился до боли, стиснул зубы, чтобы не пролить ни слезинки.

— Прости, Ринель, — выдавил он. — Я совсем кукушку потерял… Ты же понимаешь.

— Понимаю, — Рин отстранился, утёр слёзы и слабо улыбнулся. — Правда, не хотел?

— Да чтоб меня гидра уела! — побожился Коул. И от этой детской клятвы стало немного легче.

— Ладно. Всё нормально. — Рин хотел сказать, «твоя мама велела», но в последний миг исправился: — Мы к мастеру Гаю сейчас, да?

— Да, — кивнул Коул. — К Гаю, точно. — Эта мысль стала спасительной зацепкой: Гай знает, как быть дальше, он поможет!

Коул огляделся по сторонам, соображая, куда их занесли ноги. В шелест дождя по крышам вплетались обычные звуки улиц снизу: отголоски разговоров, чья-то далёкая перебранка. В окнах дома напротив играла пианола, этажом ниже звучали женские голоса и смех. Там жили. Там знать не знали, что всего в паре кварталов отсюда…

Мальчишка отогнал эти мысли. К нему начала возвращаться рассудительность. Хоть дождь задёрнул всё вокруг серой моросью, и всего в паре метров за краем крыши очертания соседних домов размывались и таяли — но Коул вырос на крышах Тёмного города. Это был его игровой дворик. Сколько раз он бегал по ним от северных поннеров до Площади Трёх Гвардейцев — один и с дружками, срезая путь и убегая от полицев, под дождём и ясным небом… Так. Вот такая крыша с трубами есть у седьмого дома на углу Бульвара Ангелов. А вон там сквозь дождь смутно виднеется башня Магистрата.