— Нет, Коул. Ты же слышал, что она сказала? — Голос Рина дрожал. — Надо бежать! Пожалуйста, а то он и нас…

— Мама! — Глаза у Коула были бешеные, губы прыгали — он сам на себя был не похож. — Я не могу!..

— Мы ничем не поможем. Прошу тебя!

— Но…

— Бежим!

И они побежали.

Когда Друд гадливо, двумя пальцами снял с головы липкую оладью и наконец поднял взгляд к окошку — за ним уже никого не было.

* * *

А в это время на крыльцо обветшавшего дома на одной из замусоренных улиц северных кварталов взошли трое: учётчик и двое полицейских. Над дверью красовалась вывеска под фонарём, но фонарь был разбит, а вывеска — так потемнела и растрескалась от дождей, что все буквы с неё исчезли. Взамен прямо на двери была выцарапана гвоздём надпись: «ГастИнеЦа Чяйная Роза, садерж. мист-с Фрупп».

На стук отворил привратник, рыхлый детина с заплывшими глазками. При виде мундиров он изменился в лице и отступил, так что гости беспрепятственно прошли в прихожую. «Гостиница» была обычной ночлежкой из числа дешёвых до неприличия — «минутка за сутки», и условия соответствующие.

Навстречу вымелась дородная хозяйка в линялом платье, с двойным подбородком и носом крючком. Все горячие приветствия полицейский немедленно пресёк взмахом руки, а учётчик вполголоса задал вопрос. Хозяйка мигом притихла и жестом позвала их за собой.

Вслед за мистрис Фрупп трое мужчин поднялись по провонявшей кошками лестнице, потом долго пробирались тёмными и захламленными коридорами. Повсюду на верёвках было развешано бельё, и полицы гадливо отводили его локтями, как путешественники в чаще — висячие лианы. Тянуло запахами подгорелой капусты, мокрых тряпок и грязных тел, кои вместе слагались в непередаваемый аромат нищеты. В потемках шаркали шаги и бряцали кастрюли, за одной дверью звенели стаканы и орали пьяные голоса; за другой — кто-то кого-то размеренно бил, через равные промежутки между ударами приговаривая: «Змеища, змеища!..». Под ногами порой хрустела то ли шелуха от семечек, а то ли тараканы.

Смутные тени из сумрака провожали гостей недобрыми взглядами. Ни полицев, ни «счетунов» в трущобах не любили, но связываться никто не желал. Анкервилл всё же не Вест-Шатонск на отшибе империи, где власть негласно отдана главарям банд и фабрикантам, а полиция боится заглядывать в «чёрные» районы.

Один раз их внимание привлекли странные звуки из тёмного закутка. Полицейский снял с пояса искровой фонарик, светящий от заведённой пружины: луч света пронзил затхлый мрак и озарил двоих человек. Один привалился спиной к стене, уставился в пустоту бессмысленными глазами и тихо хихикал, а с губ его тянулись блестящие слюни. Второй извивался на полу и хрипел от ужаса, с вытаращенными глазами и с пеной на губах отмахиваясь скрюченными пальцами от невидимых врагов. «Крипники». Полицейский сплюнул и погасил фонарь, оставив наркоманов во тьме наедине с грёзами и кошмарами.

Наконец все трое подошли к двери с оспинами от гвоздей на месте давно оторванного номерка. Хозяйка подобострастно замерла в сторонке. Учётчик отворил дверь в тёмную комнату, живо напомнившую ему тюремную камеру. На кроватях в три яруса вдоль стен сидели и лежали люди: кто-то обернулся к вошедшим. В дальнем углу двое подняли головы от разложенных карт.

— Эбнезер Банджи! — позвал учётчик. Выждал и хотел было повторить, но тут один их мешков тряпья на лежаке пошевелился и сел.

— Это я, — тускло проговорил он. Бывший старший учётчик выглядел жалко. Седые волосы свалялись и торчали вокруг лысины, щёки заросли щетиной. Вместо обычного небогатого, но опрятного костюма он был одет в изношенную рабочую робу не по размеру — штаны и рукава подвёрнуты. Беспощадная трущобная жизнь успела пройтись по старому мастеру грубым наждаком.

— Пройдёмте с нами!

Вот и всё, равнодушно подумал Банджи. Сейчас его отвезут на вокзал и посадят в прицепной вагон без окон, в котором осужденных увозят на север. Мысли о грядущей каторге его не пугали с того дня, когда он в одночасье лишился всего, что имел. После унизительного допроса в участке, когда от обиды и потрясения он не мог даже внятно ответить на обвинения, которые одно за другим кидали ему в лицо: после того, как вернулся домой и обнаружил свою квартиру опечатанной… Отнятая свобода — какой пустяк, если прежде у тебя отняли доброе имя.

К некоторому удивлению Банджи, его отвели в маленький закуток с выложенным плиткой полом и чёрными от плесени углами, где к стене были приколочены несколько рукомойников и помутневшее зеркало, а за ширмой из потолка торчал кран душа.

— Прошу вас умыться и привести себя в порядок, — спокойно молвил учётчик.

— Но я… — Старик растерянно оглядел себя при свете. И здесь случилось чудо. Один из полицейских нахмурился и что-то бросил хозяйке — та стремглав метнулась прочь, а спустя минуту явились двое жильцов. Один притащил два ведра воды, холодной и горячей, а другой принёс новенький туалетный прибор: помазок и бритву с перламутровой рукояткой. Откуда-то взялись даже зубной порошок, щётка и почти новый кусок мыла.

Чудеса продолжались. Пока Банджи мылся и брился, для него уже была собрана одежда — свежая рубашка, брюки в полосочку, поношенный, но приличный сюртук, и модные тупоносые жёлтые туфли. Даже галстук с фигурной булавкой, украшенной стразом. Все эти вещи, конечно же, были заложены когда-то хозяйке другими жильцами. Принарядившись, Банджи взглянул на себя в зеркало и поразился — теперь он больше походил не на себя прежнего, а на престарелого щёголя из салонов.

— Пойдемте, — окликнул учётчик. С каких это пор заключённых принаряжают перед этапом? Или его ждёт публичный суд?

Махомобиль отъехал от ночлежки и покатил по улице. Очень скоро мелькавшие снаружи фасады с выбитыми окнами и заколоченными дверьми сменились обычными улицами Тёмного города. Банджи думал, что его везут в Магистрат, но когда машина свернула на мост, совсем растерялся.

— Простите, ваша точность — обратился он к полицу, — нельзя ли узнать, куда мы едем? — Полицейский промолчал, зато ответил учётчик:

— Нам велено сопроводить вас по месту работы. — Это окончательно сбило Банджи с толку. «Работы»? У него больше нет работы!

Когда мобиль въехал во двор завода, он уже устал удивляться. У входа ждала небольшая процессия рабочих, и когда Банджи с помощью учётчика вылез из мобиля, раздались апплодисменты. Старик растерянно огляделся. Что это, какая-то злая шутка?

— Эбнезер Банджи! — Учётчик (как он теперь разглядел — не заводской, а магистратский, с нашивкой пристава на котелке) достал откуда-то гербовую бумагу. — От имени Магистрата уполномочен принести извинения за перенесённые вами неудобства! В связи с новыми открывшимися обстоятельствами дела, с вас снимаются обвинения в хищениях, преступно сфабрикованные бывшим управителем завода, покойным Фергюсом Герудом…

— Покойным? — охнул Банджи. Пристав не обратил внимания.

— …и гарантируется возмещение ущерба! — Он сложил бумагу и столь же официально добавил: — От себя позволю поздравить вас со вступлением в должность. Слава Вечному!

Не успел Банджи сформулировать всё своё непонимание в одном вопросе, как подошёл главный учётчик и пожал ему руку.

— Рад, что справедливость восторжествовала, мастер Банджи, — торжественно произнес он. — Позвольте проводить вас в кабинет! — Старик чуть не шарахнулся, когда за другую руку его схватила секретарша управителя, костлявая и сварливая старая дева.

— Я всегда верила, что вы достойны лучшего, Эбнезер! — со всем доступным ей пылом выдохнула она, чем смутила Банджи: он и не представлял, что кто-то на заводе знает его по имени.

Но в его кабинет — каморку без окон под лестницей, со столом и печкой — они не пошли. Вместо этого его повели по лестнице вверх, и вот уже распахнулись резные дубовые двери, и он зажмурился от непривычного света. Кабинет был огромен, с окнами от пола до потолка, с раскидистыми пальмами в кадках и громадным письменным столом. Стены украшали портреты Вечного и наместника Хайзенберга… Позвольте, это же кабинет управителя! Но почему?