— Это… — Рин с трепетом указал пальцем.

— Да, отрок, — кивнул Баргудо, явно довольный их изумлением. — Первые звёзды!

Коул напряжённо всматривался в окрестности, будто надеясь поймать взглядом и удержать отблеск гаснущего дня. Тени наступали из горных расщелин. В какой-то миг земля вдруг исчезла, и поезд загрохотал по мосту над горной рекой — Коул вздрогнул, но не отпрянул. Далеко внизу в речной глади отражались сиреневые мазки облаков.

Закат угасал за горизонтом: и вместе с тем далеко впереди возникло и начало разгораться далёкое, зеленоватое зарево. Ветер пахнул в лицо странным, едким запахом гари.

— Чуете? — Со странным огоньком в глазах Баргудо поднялся на ноги. — Ветер несёт чад. Это дымят литейные заводы и плавильни Огненного Пути, в чьих каменных недрах никогда не гаснет огонь. Там куётся стальная мощь Империи! — Поезд сделал поворот, и в ложбине меж гор сверкнули россыпи городских огней.

— Добро пожаловать, юнцы! — Баргудо простёр руку, будто встарь на сцене. — Добро пожаловать в Бомтаун — Город на краю ночи!

Нигде, кроме Анкервилла, Коул не бывал. И в своих поездках на Свалку привык, что город заканчивается и начинается вдруг. Тянутся мимо родные «тёмные» кварталы, потом краешком трущобы, чахлые предместья — и всё. Свалка находилась за городом, как и вокзал: вообще, заводы и вокзалы (да и любые объекты, на которых активно использовались Камни Времени) всегда строились подальше от жилых районов, во избежание аварии.

Бомтаун же начался исподволь, незаметно. Сначала замелькали огни деревенек. Коул удивился: разве может расти что-то в вечной ночи?

— Грибные хозяйства, — пояснил Баргудо. Среди барачных домов светились стеклянные купола теплиц, будто огромные лампы. — Растят чистые грибы, не болотный дикорост… А вон дрожжевые фермы, — во тьме проплыли мимо тёмные громады башен, и холодный ветер принёс кисловатый, сырой запах.

Поезд сбросил скорость, будто устал, и не спеша втягивался в город. Зарево огней разгорелось на пол-горизонта, кое-где его прокалывали яркие сполохи. А в стемневшем небе высыпали звёзды.

Друзья заворожено разглядывали мерцающие огоньки в сливово-синей небесной тьме. Они одновременно манили и пугали. Ночь в культуре Империи была символом греха: в Ночную провинцию ссылали на каторгу, а воров и мошенников называли «ночным народом»… Облака плыли по небу, скрадывая звёзды. Один огонёк привлёк внимание Коула — он был ярко-красным, и двигался.

— Глядите!

— Где? А, это дирижабль, — сощурился бродяга. — В Бомтауне воздушная база для махолётов, и небесных торговцев они тоже принимают…

Его прервал механический писк. Баргудо осёкся, и задёрнул рукав пиджака. Во мраке вагона циферблат его часов светился оранжевым: вот он мигнул, и писк повторился.

— Ох. А песочек-то капает, — виновато усмехнулся трагик. — Жизнь утекает, как песок в часах, и не перевернуть их нам вовеки. Неловко вас просить, юноши, но не одолжите ли часочком?

— Вы что, совсем?.. — ужаснулся Рин, да и Коул почувствовал холодок.

Писк означал, что на часах у человека оставалось не больше суток. Оттого совсем поиздержавшихся прозывали «пискунами», или «мотыльками». Обычно их сторонились — доведённые до отчаяния люди готовы были на всё ради продления жизни, вплоть до грабежа.

Ведь когда остановятся Часы — с ними вместе остановится сердце.

— Конечно, — заторопился Коул, опасаясь, что доверчивый Рин полезет в сумку за шкатулкой с деньгами (всё же мало ли). У него самого оставалось пять дней с небольшим, но он без колебаний сотворил монету-день и протянул актёру.

— Благослови ангелы твою доброту!

— Да ладно, всего-то…

— Не только день цени, но каждый час, — возразил Баргудо. — Порой одной лишь минуты довольно, чтоб жизнь спасти, иль поломать навеки. К слову, юноши, ваша остановка!

Поезд проползал насыпью над оврагом, по берегам которого темнели строения. Коул и Рин взялись за руки, приготовившись к прыжку.

— Удачи, — непривычно кратко пожелал Баргудо.

— Спасибо вам, — неожиданно для себя обернулся Коул. — Серьёзно.

— Да! — поддержал Рин. — И вам удачи, и вообще…

— Ну, полно, друг. Не говори «прощай» — и, может быть, судьба сведёт нас снова… Всё, пора: вперёд!

И мальчишки спрыгнули.

Жизнь в бедном районе учит осторожности, и Коул до последнего втайне ждал подлянки. Ну как, тут они переломаются, а хитрый бродяга обшмонает их тела? Но склоны оврага поросли упругими чёрными мхами — так что они скатились вниз, ничего не разбив.

— Ух! Цел, Ринель?

— Ага… — Ребята поднялись, отряхнули одежду от моховой влаги. Проводили взглядом поезд — им ещё почудилась фигурка бродяги, машущего им из вагона: а потом огни поезда скрылись за пакгаузами.

Мальчишки немного постояли, вдыхая чужой воздух с запашком ночной сырости, гари и чего-то ещё. По дну оврага протекала хилая речушка, и в ней отражалось зарево города на том берегу.

— Ну, что, пойдём?..

Городские предместья напомнили Коулу родной Тёмный город; только этот и правда был тёмным! По сторонам улицы гнетуще громоздились многоэтажные дома, тянущиеся в тёмное небо дымоходами. Пугало то, что стены были слепы — ни одного окна. Лишь тусклые фонари горели над крылечками подъездов.

Под одним таким фонарём Рин остановил Коула и скинул с плеча сумку:

— Давай посмотрим, что твоя ма… ну, что у нас есть.

Кроме шкатулки, в сумке обнаружилось немногое. Пара комбриков, раскладная кожаная аптечка с пузырьками пилюль и капель в кармашках, несколько стальных стержней с загибами на концах (Коул с изумлением догадался, что это отмычки — даже представить, что у мамы такое есть, было дико). А ещё выкидной нож с деревянными «щёчками» рукояти. Коул нажал скрытый выступ, и в свете фонаря тускло сверкнуло лезвие в пядь длиной; он попробовал его пальцем, сложил и спрятал нож в карман.

Деньги из шкатулки поделили поровну. Когда Коул шепнул про себя «Время — моё!», и увесистая горсть монет растаяла в ладони без следа, он взглянул на Часы, и даже не сразу поверил своим глазам: у него на счету разом оказалось больше трёх лет! Сколько он себя помнил, в первой тройке «окошек» счётчика у него были одни нули.

— Надо какой-нибудь план города найти, — Рин запахнул на груди куртку и слегка запинался. Коулу тоже было зябко: здесь, в землях вечной ночи, было довольно прохладно. — Чтобы хоть знать, где этот район Шпиля.

— Найдём… Берегись!

Из-за поворота вдруг полыхнул ослепительный свет, и Коул едва успел отдёрнуть Рина с дороги — тут же мимо пронеслись несколько двухколёсных машин с ярко горящими фарами, увешанные цепями и флажками. Седоки разразились хохотом, бранью и свистом; и крики их растаяли в воздухе, когда стрекочущая стая исчезла в конце улицы.

— Ничего себе! — выдохнул побледневший Рин.

* * *

Коул думал, что они просто спросят у кого-нибудь дорогу. Но редкие прохожие будто не замечали их, и прятали лица в воротниках плащей… А потом фонарей на улицах стало больше, откуда-то возник негромкий, нарастающий шум — и вдруг, неожиданно для себя, друзья вышли на освещённую улицу. И сразу отпрянули, когда мимо проехал махомобиль, а навстречу ему ещё один; и ещё, и вон!.. Машины текли по улице рекой горящих фар и стальных бликов на крыльях.

Улица поражала. Огромные здания почти не имели окон, лишь кое-где виднелись ряды узких бойниц. (И то, зачем окна там, где не бывает природного света?). Зато каждый дом был словно высечен из гранита — сплошные прямые линии, рёбра и перемычки, нависающие уступы балконов. Карнизы бугрились кубическими орнаментами; а фасады украшали барельефы и мозаики тусклых тонов — сплошь сцены трудов и подвигов. Угловатые людские фигуры заносили молоты и кирки, лили металл, клали шпалы. Резкие тени и отсветы оживляли картины, казалось, что великаны сейчас сойдут со стен и зашагают через толпу.

И свет. Всё вокруг сияло и перемигивалось; радужные сполохи вставали над улицей. Горели керосиновые и газовые фонари на столбах; лампы подсветки отбрасывали на фасады зыбкие параболы света. Сияли уличные вывески — и витражные, освещённые изнутри, и невиданные, сплетённые из неоновых трубок всех цветов. Вспыхивали и гасли лампы, отчего изображения менялись. Бутылка накренялась над фужером, мужской профиль подносил к губам сигарету, красавица покачивала ножкой… И всё это било в глаза, ошеломляло и сбивало с толку.