«Ты сама позволяешь ему это. Зовёшь, а он приходит на твой зов».

Конор подошёл к тахте. Наклонился, чтобы забрать камзол, но застыл, поймав её взор.

Ему так нравилось делать это. Ломать всё, что окружает её, вторгаться в её привычный мир, которому без него было бы намного лучше.

«Он внутри тебя. Запустил свои полумёртвые корни».

Вырвешь — умрёшь.

Конор выпрямился. Рука отпустила жёсткую ткань камзола, растёкшуюся чёрным пятном по тахте.

Она не думала, кем он станет, когда впускала в своё сердце. А он превратился в панацею, излечившую что-то прогнившее и раздавленное в ней.

Стало так нестерпимо больно, будто в живот напихали горящий хворост.

Ей надоело жить воспоминаниями.

«Просто попроси. Всё, что ты хочешь от него».

Она нервно облизнула губы, царапая взглядом его лицо.

«Чего ты хочешь, Лета?»

Кому бы ни принадлежал этот вопрос, её внутреннему голосу или тому неизведанному существу, что ворочалось в её кишках и оживало, когда Конор находился рядом, ответ был очевиден.

Зубы скользнули по нижней губе, прикусив её на мгновение. Незаметно. Опрометчиво.

Серые глаза вспыхнули. Искажённые похотью.

Он пошёл обратно. Его привычная, несколько ленивая походка изменилась, став неестественной и напряжённой. Она смотрела, как он приближается, чувствуя, что всё нутро плавится от его взгляда, в котором не было ничего человеческого.

— Нам надо поговорить, — ровно произнёс он, остановившись на расстоянии вытянутой руки.

Лета судорожно дёрнула плечом и кивнула Рихарду:

— Я скоро вернусь.

Конор отправился к выходу, ни разу не обернувшись.

Она нырнула вслед за ним под арку галереи, удивляясь, как ноги до сих пор могли ходить, налитые свинцом.

Надо поговорить… Наедине.

Это выглядело так странно. Наверное. Или нет. Впрочем, ей было совершенно плевать.

Она не имела ни малейшего понятия, куда они шли. Конор ускорил шаг.

Узкий коридор. Лестничный пролёт. Дыхание сбилось.

Непримечательная дверь на втором этаже, открывшаяся от яростного пинка. Всполохи дневного света, проникающего через прорези высоких окон. Темнота. Бьющий по ноздрям сухой запах пыльных фолиантов и старого пергамента.

Библиотека? В казармах?

Лета не успела ничего разглядеть. Конор обернулся и двинулся к ней. Она попятилась и встретила спиной холодную стену возле двери. Он встал совсем близко, и она ощутила его сладко-солёный запах, наполовину стёртый дымом и тяжёлым ароматом вина.

Конор вытянул руку, задев ладонью её плечо, и закрыл дверь, погружая помещение в душную тишину.

Страшно — заглянуть ему в глаза и не увидеть ответа, а лишь стужу серого январского утра.

Но она отважилась.

Она встретилась с его взглядом и почувствовала, как её постепенно накрывает тёмное хмельное чувство, стискивая разбушевавшийся разум тугими красными кольцами.

Широкая ладонь Конора скользнула к её волосам, намотала растрёпанный локон на палец. Он поддался вперёд, свободной рукой упёршись в стену возле её головы.

— Нет, гадючка. Нет. Ты вернёшься очень нескоро.

Холодное тёмное серебро в его глазах обратилось в огонь, толкая её с обрыва в бездну.

— Помнишь, я предупреждал тебя, чтобы ты больше не дразнила меня? — шёпотом спросил он, пожирая глазами её лицо. — Знаешь, что я сейчас чувствую? То, что и тогда, на Севере. Приумноженное стократно.

Он закрыл глаза, выравнивая дыхание. Его почти трясло.

— Знаешь, твои игры меня порядком…

— Замолчи, — выдохнул Конор, вжимаясь в её тело, наполняясь её запахом. — Молчи, я прошу тебя…

Её голос…

Это уже никакие не игры. Это, блять, конец света.

Всё стирается в пыль, когда он вновь смотрит на неё.

Он не тонул в её глазах — он летел камнем на их тёмное золотое дно. Летел так быстро, отчаянно набирая скорость и почти физически ощущая, как отключается сознание, как его руки ползут вверх по её шее, добираются до затылка, как пальцы врываются в черноту её волос, как притягивают её голову к себе, чтобы впиться в эти губы поцелуем. Больным. Жестоким. Отрывающим от него кусок за куском, потому что так быть не могло.

Это ведь всего лишь сон. Дурной, приятный, странный сон.

В голову бьёт мысль, что он не видит снов с самой своей смерти, уже когда он слышит беззвучный вопль — тихий ужас, поднявшийся в самой груди, заглохший где-то в глотке. Открытая рана. Кровавая тоска. Пламя её кожи, безумный жар щёк, остервенелый язык… Так нужно, всё, что было в ней, может, ещё немного больше, это нужно ему, потому что если сходить с ума, то только так, с корнями вырывать в себе цинизм и принципы, топтать ногами своё самолюбие, потому что её впившиеся в шею ногти, её горячий ядовитый рот, её…

Её руки стащили с него рубаху. Торопливо, жадно. Пальцы заскользили по раскалённой коже, поднимаясь выше, до самой шеи, заставляя его прервать поцелуй и откинуть голову. Мозолистая ладонь обхватила горло. Так медленно. Так крепко.

В мозгу вспыхнули тысячи искр. Конор стиснул зубы, сдерживая стон.

Губы оказались рядом со шрамом возле сердца. Чужого сердца.

Воздуха не хватало.

Кончик языка плавно исследовал маленький участок испещренной следами шрамов кожи, вынудив Конора зарычать.

Это стало последним. Последней отправной точкой, поворотом, за которым одновременно нет ничего и есть всё — и эта пугающая двойственность ломала и перекручивала всё внутри.

Она отстранилась и вскинула голову. Радужка её глаз затягивала, поглощала его целиком.

Всё. Это конец. Крах. Хуже, чем было в Зимнем Чертоге. Намного хуже.

Конор поднял её тело вверх, и она с готовностью обвила ногами его талию, сокращая слишком большое расстояние между ними до волнующей тесноты. До тесноты, возбудившей его за долю секунды. В прежде свободных штанах стало невыносимо узко.

Он понёс её вперёд, отчаянно ища помутневшим взглядом опору, пока настойчивые губы выводили на его коже влажные узоры, а бёдра разъярённо тёрлись вокруг торса.

Терпения у него хватило до ближайшего стола, куда он опустил полукровку, прямо на ворох исписанных клочков пергамента, и едва не упал сверху. Нависнув над ней, Конор смотрел, как её ловкие пальцы расправляются с застёжками куртки. На ней было слишком много одежды.

Он хотел её. Немедленно. Но всё равно наблюдал затем, как она раздевается, спешно, почти рвёт металлические пуговицы, как она горит и извивается под ним, въедается в его лицо диким, умоляющим взглядом.

Конор не смог сдержать самодовольной усмешки.

«Чёрт, змейка…»

Она изогнулась под его ладонью, прочертившей яростную линию по всему телу. Грудь налилась в тугой бугорок от одного только прикосновения через ткань рубашки. Он сорвал её с полукровки и лихорадочно пробежал открытым ртом по впалому животу, целуя и прикусывая нежную кожу. Шелест пергамента под её спиной скрадывал все глухие стоны.

Его губы скользнули к шее полукровки. Она пахла пылью, потом и чем-то цветочным, но всему постороннему невозможно было перекрыть её собственный запах — дразнящий, терпкий, дымный, как воздух в осеннюю ночь. Его язык оставил влажный след на горле, вновь открыв ранку. Он ощутил себя изголодавшимся животным, из последних сил удерживающим себя, чтобы не порвать к чертям её глотку. От самого сладкого, медного и пьянящего вкуса крови, такого её, у него подогнулись колени.

Он не стал её кусать. Он бы сорвался. Он уже стоит на пороге, на этой грёбаной грани между контролем и помешательством, и с каждой секундой она истончается, словно дым на ветру.

Оставшаяся одежда полетела на пол. Рука полукровки вцепилась в его живот, каменный, напряжённый. Соприкосновение с её обнажённым телом заставило Конора окончательно разорвать связь с рассудком. Он грубым рывком сдвинул её на край стола и вошёл, впившись пальцами в полные бёдра. Она отозвалась рваным стоном и прижала горячие ладони к его рёбрам.

Он медленно двигался, всё глубже погружаясьв тот жаркий яд, что истончала каждая клетка её тела, слыша над ухом её неровное дыхание. Это не сон. Этот мир и она в нём — всё осязаемо, всё дышит и живёт, принадлежит только ему.