— Знатных кёнингов ты пригласил! Подари одного.

Есть среди них юный бард. Он похож на Рандвера...

Рандвер-сын вышел из облака дыма, снял шлем и утёр локтем вспотевший лоб. Но увидев Германариха, расхохотался ему в лицо:

— Ты изверг! Ты не человек! И ты настолько низок, что мне не трудно над тобой смеяться теперь. В глаза, в лицо!

— Что с кёнингом? — спрашивали, оборачиваясь, готы.

— Уйди, сын! Повешу! — сказал Германарих и прикрыл ладонью глаза.

Каменная стена жгла ему спину. Лоб у кёнинга покрылся испариной, и капельки пота, тёмно-бурые от сажи, заполнили складки морщин.

Голос Вёльвы позвал Рандвера:

— Идём, Гапт! Идём, милый мальчик. Не касайся грязи. Идём! В Вальгалле свежо. Брось меч, вспомни Ульфилу. Ты дал хороший зарок. Будь верен ему!

Затихали, отдалялись призывы готов. Чёрный дым плотной завесой застлал зал, скрыл от глаз вид побоища. Кёнинг понял, что риксу удалось прорваться во двор. В наступившей тишине было слышно, как под сводами потрескивали и шипели в огне сосновые балки. Слышны были стоны и кашель раненых. У Германариха кружилась голова, жгли глаза, как будто их заменили угольями. И обжигал лицо старый словенский шрам, на его разошедшихся краях запеклась кровь.

Шатаясь и спотыкаясь о распростёртые тела, Германарих вышел наружу. Там с прежней силой звенела битва, с прежним упорством пробивались на простор анты.

Горели конюшни. Обожжённые лошади метались среди людей. Готские щитоносцы разматывали возле стен прочные сети.

Вризилик Гиттоф отбил меч Божа и крикнул:

— Рикс, уходи! Я помогу.

Ответил Бож:

— Как можешь ты мне предлагать такое? Оставить братьев и сыновей!

Леда-старик поддержал:

— Беги, князь! Отомстишь за нас.

И Сащека, и Нечволод сказали то же, и улыбнулись риксу, и отвернулись, пряча слёзы.

— Вайан!.. — закричали кёнинги, увидев, что Германарих пришёл к ним; воспрянули духом.

Все слышали, как рухнули в зале тяжёлые своды, все видели, как завалились набок горящие конюшни. Бились там и визжали оставшиеся кони. Столбы пламени вместе с дымом и искрами метнулись вверх.

— Анагаст! — решил Веселинов-князь. — Уходи ты, сын!

Даже не ответил Анагаст.

— Уходи с этим готом!..

Но Анагаст прорубился в гущу кёнингов и, утеряв там меч, был схвачен.

Велемир-риксич, старший сын, по своему решил спор:

— Не время искать достойного. Пусть Сампса идёт. Слышите? Песнь поёт Сампса, сложил наконец! Пусть донесёт её до Влаха-брата. Влах отомстит!

Сказали риксы:

— Пусть так!

Бож сказал:

— Как вырос ты, сын!.. — и вризилику на Сампсу указал. — Гот, дай свободу песнопевцу. Ведь придёт же однажды век несён! Пусть начнётся он с Сампсы, пусть начнётся он со слов Велемира, сына, понявшего отца.

И никто из нарочитых, и никто из риксов не помешал вризилику, когда тот обхватил песнопевца за плечи и как пленника пронёс среди кёнингов. Только Сампса, ни о чём не зная, пытался вывернуться из могучих рук Гиттофа. Но тщетно! Всем известна сила вризилика!

Щитоносцы, размотав сети, набросили их на антов. Со всех сторон с сетями накинулись. И ещё несли, и опутывали, и закручивали сильнее. Мечи нарочитых были так затуплены и зазубрены, что не секли и не резали верёвок; глубокими выщерблинами клинки цеплялись за волокна.

— Как зверя — в сети!.. — кричал Германарих. — В сети антского медведя!

Со стен на головы риксам готы бросали камни, сыпали раскалённый песок. Оглушали окружённых ударами тяжёлых палиц.

— К огню! — призвал Бож. — В нём сгорят путы.

И нарочитые ринулись к догорающим конюшням, и в едином мощном порыве своём сбили с ног щитоносцев и кёнингов. Сам Амал Германарих упал на каменные плиты и утратил героический вид, но помог Великому кёнингу подняться славный Витимер.

— Фрамеи! — приказал Гуннимунд.

Подоспевшие готы острыми копьями загородили антам путь, в грудь им упёрлись остриями и сдержали напор. Тогда всадники кёнинга Винитария выстроились в плотный ряд, стремя к стремени, бедро к бедру, и потеснили нарочитых в угол двора. Там подмяли их под себя и трижды проехались по телам оставшихся.

Стонами и бранью отозвались побеждённые анты.

Рикс Бож, придерживая раздробленную руку, поднялся у стены. Встали рядом Сащека и Нечволод. И Велемир-риксич прислонился к стене, но не превозмог боли в сломанных голенях, повалился наземь. Риксы подняли его и поддерживали за плечи. И многие нарочитые нашли в себе силы встать возле Веселинова-князя. Израненные, обожжённые, вымазанные в саже и крови, они стояли, опираясь друг на друга, и смотрели на своих братьев. Кто ещё поднимется? Кто жив? Остался лежать Леда-старик. Он был растоптан лошадьми. И другие, что лежали возле Леды, были мертвы.

Малые кёнинги обернулись на Германариха:

— Что теперь?

Великий кёнинг утёр с губ кровь, выплюнул сгусток, сказал:

— Распять! Всех! И мёртвых — тоже!

Смолчали, не шевельнулись готы. Тогда закричал Амал Германарих:

— Не слышали? Псы!.. В лесу за Данном всех распять!

Крикнул так и с неожиданной злобой хлестнул Гунимунда плетью по лицу.

— Никому не верю. Слабейшие!.. На ромея оглядываетесь? А Гетику — под гуннское копыто? Не бывать Баламберу!

Гуннимунд-сын отвёл глаза, сказал хрипло:

— Распять! И мёртвых — тоже!..

Пир в Каменных Палатах! Пир!

В предрассветном небе закружил острокрылый сокол, под самые облака поднялся, облак коснулся. С ветрами дружен, по ветрам упругим скользил вольный сокол. Крылья разметал, ими не взмахнёт даже. И так, кружа, то в неоглядные выси взмоет, едва виден с земли, то медленно опустится вниз, будто разглядеть что-то хочет среди густых трав. Тогда и тень его по тем травам бежит.

Но присмотрись! Словно ударился о что-то крылом сокол. А ударившись, кувыркнулся в небе сером и на землю пал.

В лесу за Данпом выбрали поляну — узкую, со всех сторон прикрытую пологими холмами, окаймлённую орешником и высокими елями.

— Здесь! — сказал кёнинг. — Не терплю ветров, не терплю солнца Здесь тихо, здесь сумрачно. Дивное место!

Тогда застучали готские топоры. Вырубили орешник. Отсекая лишние ветви, обнажили стволы елей. Разожгли костры. Советник Бикки дал готам вина, дал мяса.

— Продолжим пир! — обрадовались готы и бросили топоры.

Вризилик Гиттоф сказал Германариху:

— Кёнинг! Пощади Боша и его людей. Не время мести.

И Ульрих-кёнинг подошёл, сказал то же. А Витимер, Винитарий и Гуннимунд с Бикки молвили прежнее:

— Распять! Нет им жизни.

Германарих ответил вризилику:

— Ты, слабосердный! Хочешь с ними распятым быть, Гиттоф?

— Нет, кёнинг.

— И ты, Ульрих! Ума лишился?

— Нет, кёнинг.

Вризилик имел мужество опять сказать:

— Но пощади их. В этом деянии твоём нет доблести.

Готы сели рядом на траву. Молча пили вино, ели мясо, разламывали сладкие кости, слушали слова Германариха:

— Мне решать, что доблестно. Мне решать, пришло ли время мести. Вам исполнять то, что велено мною. А велено будет так: вы двое, за Боша просящие, — как видно, духом ослабшие, — Боша и распнёте. Тогда забуду ваши недостойные речи, тогда вновь назову побратимами.

Переглянулись Гиттоф и Ульрих, помрачнели у них лица.

Ульрих-гот сказал в лицо кёнингу, будто сплюнул:

— Будь проклят ты, низменный!

— Будь трижды проклят!.. — отозвался Гиттоф.

Вскочили с травы изумлённые готы, побросали чаши и обломки костей, ждали, что прикажет Германарих.

Ульрих с Гиттофом, обнажив мечи, озираясь на кёнингов из свиты, медленно отступали к лошадям.

«Тьма из пустых глазниц смеётся. «Будь проклят! Будь проклят ты, низменный!» Уйди! Уйди!.. «Ты изверг! Ты не человек! Смеюсь тебе в глаза». Уйди! Страх-Рандвер, прочь! Страх-Баламбер, рикс-страх, прочь!..»

— Пойдём, Гапт!.. — звала Вёльва. — Пойдём, мальчик. В Вальгалле солнце, там дуют ветры, приносящие свежесть... А здесь темно. Не для тебя это...