Ближе к весне вступили в земли готские; вот-вот, думали, знаменитый Данапр увидят. А оттуда совсем близко до Каменных Палат. Однако прошло много дней, пока увидели братья русло Великой реки. Сначала услышали непрекращаемый гул и скрежет льда, целые поля которого крошились под напором воды, наползали друг на друга, с ожесточением упирались в берега и двигали на мелководье валы песка.

Вдоль берега на юг пустили коней Сёрли и Хамдир. Ехали день, ночь, ещё один день. Но всё гудела и клокотала река, растекались, затапливали берега её воды. Расколотые льдины выползали из русла и резали, и мяли тростник.

На исходе второй ночи увидели братья в стороне от лесов, в полузатопленной долине, одинокое дерево. Указал на него Хамдир:

— Поедем, Сёрли, посмотрим, что там!..

У дерева спешились. Переглянулись братья, когда различили в темноте, возле самого ствола, труп человека.

«Стереги, Гарм, стереги! Чужие пришли в гости к хозяину!» — едва пробивался голос ветра сквозь шум реки. Но уже не слышал ветра Гарм. Далеко вокруг были раскиданы его верные косточки. И клочья серой шерсти перекатывались, влекомые ветром, по плотному весеннему снегу. И в зарослях кустарников, зацепившись за сучки, трепетали те же серые клочья.

Лишь мёртвое тело раскачивалось под ветвями дерева. Насквозь промерзшее, с обгрызенными стопами, с обезображенным, поклёванным птицами лицом и пустыми глазницами.

«Стереги, стереги! Чужие пришли...»

Отшатнулся Сёрли-брат:

— Это Рандвер!..

Ответил ему Хамдир:

— Трудно признать, брат, в этом чудище прежнего доброго Рандвера. Но это он. Что же тогда с нашей сестрой сотворил Ёрмунрекк, если даже с сыном своим единокровным он так обошёлся? Воистину: нет у него человеческого сердца...

Сказал Сёрли:

— Нам указывает Рандвер — мы на верном пути.

Тяжёлыми мечами, клинками булатными выдолбили братья в мёрзлой земле могилу для Рандвера, шлемами выгребли мелкие комья. Славного воина похоронили с почестью, завернув тело его в грубый плащ. Обрубили на дереве сучья. Сказали клятву: «Отомстим!..»

Пили вино малые кёнинги, восхваляли подвиги Амала Германариха. Так и должно быть! Сам Германарих сидел среди них. То к пьяному говору свиты прислушивался, то ухом склонялся к устам советника Бикки. Сын Гуннимунд обхаживал Вадамерку. Не умел, как когда-то Рандвер мог, сказать доброе слово деве, не умел ей речью слух усладить. Привык любую деву силой брать, будь то дева вальская, будь то венетка синеокая или пышнотелая готка. А Вадамерка — иное! Своенравна, злопамятна, имя Амалов с гордостью несёт, хоть и распутница; надменно смотрит. Слабость презрит, насмешку не простит; заденешь её и знать не будешь, чем это тебе вскоре отольётся... Но с некоторых пор будто подменили Вадамерку. Равнодушна стала она к могучему кёнингу, не замечала усилий Гунимунда: хоть за плечи её обнимет, хоть огладит колено или шеи устами коснётся — всё едино, словно и не было ничего. Лишь к одному у неё не выходило равнодушия — к советнику Бикки. При его появлении лютая ненависть кружила голову Вадамерке. Не желала видеть и всё же смотрела на это омерзительное улыбчивое лицо, на ухоженную гладкую бородку, на наглые вытаращенные глаза, как у человека, которого не повесили до конца, потому что он сумел вывернуться из петли. И ненавидела Вадамерка этот длинный горбатый нос, наделяла его признаками вездесуйства, называла поводырём к падали. И ещё знала Вадамерка-дева, что если смилостивится над ней однажды всесильная Норн и сделает женой славного кёнинга, не того, что здесь, в пиршественном зале веселится примитивным веселием, а того, что придёт, долгожданный и отважный, похожий на Рандвера, то первый день власти Вадамерки станет последним днём жизни Бикки.

И верила в этот день готская дева! На ночь же запиралась она и не открывала даже на слово Германариха, чем вызывала его немалые неудовольствие и удивление.

Весело пили вино кёнинги, громко восхваляли подвиги. Благо, много у Германариха ратных подвигов, не один кубок опрокинешь, вспоминая былые деяния его. Слушал их, не перебивал великий кёнинг. Едва заметен уж был, сгладился словенский шрам на губах и подбородке. Лишь говорил Германарих с прежним присвистом, говорил, не разжимая губ, пряча прореху в зубах.

И Бикки нечто весёлое наговаривал в ухо кёнингу, когда вошли в зал люди из стражи.

Сказали они:

— Приехали двое воинов в шлемах, назвали свои имена: Сёрли и Хамдир. И имя сестры своей назвали. То имя — Сванхильд!

— Что же хотят эти слабейшие? — спросил, улыбаясь, советник.

Ответили из стражи:

— Говорят: обороняйтесь!

При этих словах усмехнулся Амал Германарих. Хоть был вином возбуждён, но не стал сразу браться за меч.

Усы разгладил, размышлял, играя золотым кубком. Вся свита и люди из стражи ждали, что ответит кёнинг.

Наконец Германарих сказал:

— Передай росомонам, что рад бы я был отважных Сёрли и Хамдира увидеть. И принял бы их обоих, и, юнцов заносчивых, глупцов кичливых, сразу бы тетивами связал, на шею им накинул бы тугие петли. Скажи, рад бы был, если они сами, робкие девушки, не одумавшись, осмелятся войти.

Но не успели люди из стражи передать слова Германариха, как сшиблены были ворвавшимися в зал братьями. Шум здесь поднялся, послышались крики и ругань. Грозно сверкнули мечи росомонов. Головы полетели с плеч кёнингов, в широких блюдах кровь перемешалась с вином... По этим блюдам, по перевёрнутым чашам и опрокинутым кубкам, по самой крови готов ступали разгневанные братья Сванхильд, сыновья фиордов. Рубили тела пьянствовавших, не успевших подняться, не сумевших в сумятице свои доспехи и оружие отыскать. Валили на окровавленный пол тех, кто раньше других загородил кёнинга с мечом в руке. Устроили братья знатную резню. Дробили презренным кости. Удары готов им не причиняли вреда. Знала Гудрун, Гьюки рождённая, какие доспехи подобрать сыновьям.

Крикнул Хамдир:

— Вот, Ёрмунрекк! Пробиваясь сюда по коридорам и лестницам, мы слышали, что ты желал принять нас в своих палатах. Теперь мы пришли! Теперь мы избиваем твоих слуг и твоих конунгов — робких девушек — и подбираемся к тебе. И не опасны нам удары готских мечей... Все вы будете здесь убиты за Сванхильд и Рандвера!

Тогда побледнел Амал Германарих, могучий, подобный медведю, рванулся к очагу и вывернул из него тяжёлый камень. Не сказал, а прорычал кёнинг своей свите:

— Понял я, побратимы! Ни копьё, ни клинок не сразят сыновей Йонакра. Заговорены доспехи их. Бросайте в них камни. Только так и сумеем победить!

И первый камень бросил кёнинг в Сёрли-брата. Сломалась, хрустнула под кольчугой ключица у Сёрли; сразу обмякла, повисла рука, повреждённое плечо поднялось выше.

Сёрли стиснул от боли зубы, потемнело у него в глазах. Едва удержался на ногах, крикнул брату:

— Болтлив ты, Хамдир, как старая дева! Меха распустил, языком намолол смерть нам обоим. Говорила же тебе мать Гудрун...

Уворачиваясь от камней, ответил Хамдир:

— Не моя вина, если погибнем мы! А вина твоя, брат Сёрли!.. Ты Эрпа в ссору втянул, ты обозвал его ублюдком. Сам ведь знаешь, что Ёрмунрекку голову снести должен был Эрп. А где он теперь?

Тут замолчали сыновья фиордов, в едином порыве бросились на кёнинга, раскидали израненных готов. И с криком радости, криком свершившейся мести, вонзил Хамдир свой славный меч в правый бок Германариху. И Сёрли вознёс меч над кёнингом, но был опрокинут на пол ударом нового камня. И на младшего брата тоже камни сыпались.

Так Сёрли, достойный многих хвалебных песен, был сражён у торцовой стены, а отважный Хамдир, милый юноша, пал у задней стены зала...

Так вспомним же, братья, судьбу несчастной Гудрун, Гьюки рождённой! А вспомнив, поймём её плач: нет в мире ничего более жестокого, чем смерть.

Гуннар с Хёгни на ложе Гудрун убили Сигурда, мужа её. Второй муж, конунг Атли, убил и Хёгни, и Гуннара. Забыв обиды на братьев, дочь Гьюки отомстила за них: ночью ножом убила пьяного Атли. И сыновей своих от конунга тоже убила, и подожгла палаты вместе с воинами Атли. Все сгорели!.. Хотела утопиться после этого Гудрун, но не приняло море сей жертвы, и холодные волны отнесли её в страну фиордов. Там Йонакр-конунг взял её в жёны. И было у них трое сыновей: Сёрли, Хамдир и Эрп, сын приёмный. И Сванхильд, дочь Гудрун и славного Сигурда, героя на столетия, жила с ними. Но новое счастье Гудрун закончилось в один проклятый день, когда советник Бикки похвалил собаку доброго Рандвера...