Приглядевшись к готам, добавил Йонакр:

— Вижу, долгий путь вы проделали. Лоснятся сёдла, повытерлись потники, и срезана стременами шерсть на конских боках. Вижу, и копыта сбиты у коней. Трудно степным коням в наших скалах. И вы устали. Ступайте в ладью. А лошадей готских, скакунов тонконогих и резвых, доверьте моим сыновьям.

Гудрун последние стежки накладывала на полотно. Шестьдесят семь карликов глядели с того полотна. Но не всё ещё появились. Было понятно, что из грубого камня много ещё родится карликов, и много их будет вылеплено из глины по людскому подобию.

Поглядывая за окно, приговаривала Гудрун, поторапливала служанок:

— Вейте, завивайте, девы, нити красные. Не много уже осталось рукоделия мне, а вижу, что Йонакр идёт с сыновьями, поднимается из фиорда с красавцами.

— То не сыны твои! — отвечали служанки. — То люди незнакомые. Но права ты: мужи красивые. Плечи у них широки, осанка статная, спины под тяжёлыми сетями не сгибаются.

Хмурилась гордая Гудрун:

— Образумьтесь, девы-служанки красные, нити закручивайте, да потоньше! Не много работы осталось мне... А с Йонакром идут сыны мои. Кроме них, никто не поднимет сетей отцовских. Если кто и мог их поднять, так уж нет тех под небом Мидгарда, на полях Лангобардии косточки их вороны клюют, топчут сапоги ромейские.

— Все уже нити свили мы, тонко закрутили, — прятали служанки лукавые глаза. — И ты, Гудрун, добрая хозяйка, кончила искусное рукоделие. Но не верь, матушка, глазам своим, устали они от тонкой вышивки. Сыновья твои храбрые — вон на стройных конях подъезжают. Да песнь их, слышишь, не стройна, вразброд поётся. А с Йонакром-отцом идут чужие сыновья. Где ты у нас таких видела? Не все, значит, герои полегли на полях Лангобардии! Много и ромейских косточек там вдоль дорог лежит, косточек, вороньем поклёванных, волками обглоданных. Не забывай, госпожа, что Волк и Ворон нашему Одину посвящены... Попили кровушки ромейской железные боевые топорики.

— Уйдите, девы! — отмахнулась раздосадованная Гудрун. — Сама уже вижу, где мои нерадивые сыновья. Оставьте в покое Одина! И меня оставьте, утомили назойливым щебетом!.. Вижу, что приглянулись вам пришлые красавцы. Так не теряйте времени, взвейтесь, птички, в танце утицы вкруг сизокрылых селезней. Им щебетание ваше стократ милее будет, чем брюзгливый Йонакра клёкот.

Поднялись готы по грубым каменным лестницам, прошли по тёмным холодным залам. В тех залах не было окон и не проглядывались в темноте высокие своды. Было видно, как в огромных очагах едва трепетали огоньки. По углам шумно дышали тощие псы.

Вот вошли готы в светлый зал и увидели у окна Гудрун. Свои мечи молча сложили у её ног. Также молча сняли шлемы и склонили головы. «Жена легендарного Сигурда!»

Сказал Йонакр:

— От Ёрмунрекка! Рандвер.

Удивилась Гудрун, покачала головой:

— Снимите плащи. Пусть служанки усердные выбьют из них пыль дорог. Тогда различим цвета плащей ваших. Долгий вы проделали путь!..

Служанки, постреливая глазками, удалились с плащами гостей.

Подошла Гудрун к сыну кёнинга, ладонью провела по его лицу:

— Ты Рандвер? Красив! Такого б жениха моей Сванхильд!

И к Йонакру повернулась, спросила, смеясь:

— Не против ты, конунг, дочь мою и Сигурда отдать за славного гота?

— Редкий человек достоин несравненной красы Сванхильд! — ответил благородный Йонакр. — И память самого Сигурда он восславить должен подвигом. А Сигурд знатный воин был! И, думаю, кто одолеет сыновей моих, кто мечи у них из рук выбьет, тот славен рядом с Сигурдом.

Тогда сказал Рандвер:

— Не за себя пришёл просить Сванхильд, а за своего отца — кёнинга Германариха.

Помрачнела, казалось, Гудрун. За обоих Йонакр ответил:

— Много слышали о нём. Без испытаний знаем, что достоин Сигурда Ёрмунрекк. Недаром Могучим прозван.

Заплетали девы-служанки косы Сванхильд, лицо отбеливали, на щёки нежные накладывали румяна, веки подводили сурьмой. Золотые запястья надевали ей на руки. Шею обворачивали тонкой тканью. И с двух сторон Сванхильд нашёптывали:

— Ты не плачь, не печалься, Сванхильд милая, что за старого отдают тебя, за недоброго. Старец тот недолго проживёт, и недолго тебе с ним ложе делить. Мы научим тебя: не ропщи, не грусти, со старцем смирись, а сама погляди на сына его. Так прекрасен он, что не знаем мы, уж тебя не прекрасней ли юный Рандвер. Лишь пройдёт мимо нас, а сердечки-то наши и трепещут, из груди рвутся. Не одного бы старца мы стерпели ради одной ночки с милым Рандвером. Но для сокола такого ты, соколица, рождена! Где уж нам, замарашкам, возле такой красавицы цвести?

И служанок слушала Сванхильд, и прислушивалась к своим тревожным мыслям. То вздохнёт она, то на окошко оглянется, то едва приметно улыбнётся. Не терпелось увидеть Рандвера. Не терпелось на гота того посмотреть, что одним своим видом взволновал стольких пригожих дев.

Ей служанки обруч золотой надевали на виски и ещё говорили:

— Мы научим тебя: не печалься, не плачь. Всё всегда на свой лад можно повернуть. И старца постылого со свету поторопить. И самой поспешить к милому... Ты с любимым всем сердцем живи, обо всём позабудь, лишь о нём помни. Но в разлуке с любимым знай, что среди врагов сердце не друг. Отдайся воле холодного разума. Только он даст совет, только он подскажет, когда с сердца горячего можно снять узду. Будь для милого — как вино сладкое, а для старца того — как чёрная желчь...

Так в убранстве дорогом вышла в зал Сванхильд, к матери своей Гудрун, рождённой Гьюки, к Йонакру-отчиму и к пришлым готам. Сразу увидела Рандвера, по остальным же только взглядом скользнула. И всё то, что долгими ночами, в девичьих снах, видела Сванхильд, тут же вспомнилось, нахлынуло: и песчаные отмели, залитые солнцем, и большие цветы, почему-то втоптанные в песок, и сильные руки такого же юноши, и её дерзкую нестыдливую наготу. Там, во снах, Сванхильд и сама дерзкой была и весёлой, и упивалась там восхищением юноши, и чтобы дольше его восхищение продлить, снимала последнее, что было у неё на теле, — золотое запястье... Здесь же, наяву увидя Рандвера, взволновалась Сванхильд. И скрыли румяна внезапную бледность её. Лишь коснулась запястья рука — проверить, на месте ли.

Ухмыльнулся Йонакр-конунг, видя, как изумлённый Рандвер шаг ступил. А Гудрун, видя шаг этот, поняла, что не легко будет Рандверу с дочерью её расстаться ради Ёрмунрекка. От того загрустила Гудрун, рождённая Гьюки: «Сванхильд и Рандвер. Вдвоём они были бы так прекрасны!».

И слышал Рандвер, как за спиной у него тихо сказал Гиттофу везегот Генерих:

— Мне понятно теперь, почему не складны, не прекрасны готские девы; они обделены красотой ради юной Сванхильд. Отними лишь крупицу у Сванхильд красоты её и любую женщину крохой этой сделаешь красавицей.

Зачарованный Рандвер даже не заметил, как вошли братья: Сёрли, Эрп и Хамдир, и не видел, как значительно переглядывались между собой хорошенькие служанки, как оправляли переднички, к бёдрышкам их приглаживали, дабы бёдрышки показать, как держали прямые спинки, как плечиками призывно поводили...

Через два дня сказал Йонакр-конунг Рандверу:

— Хочу узнать, славный гот, можно ли доверить тебе дочь Сигурда на время пути? Поэтому в силе остаётся моё испытание. Далеко до Данпа, много опасностей впереди. Так покажи, Рандвер, свою ловкость, успокой душу отчима.

Тут и Гудрун была, и были вризилик Гиттоф с Генерихом.

Молвила с улыбкой Гудрун:

— Не о том печётся хитрец Йонакр. Не верь ему, сын Рандвер. Просто заскучал конунг фиордов, захотелось ему зрелища. И с сыновьями нерадивыми тебя столкнуть хочет, потешиться желает поражением Амелунга.

Тогда вступился Генерих-везегот:

— Меня послушайте, благородные хозяева фиордов. Рандвер в Лангобардии ромея убил. Сгоряча убил — выручая Гиттофа. Но знают всё, что сын кёнинга чтит епископа Ульфилу и человеколюбивые труды его. Епископ воспрещает насилие. Поэтому дал Рандвер зарок: не поднимать на человека клинка. Он не может, увы, принять испытания, Йонакр.