Бож велел:

— Подпустите, пусть говорит.

Скинул Домыслав свой шлем. Голова уж совсем седа, один волос другого белее. Борода же по-прежнему воронёно-черна. Осанка горделива. Такую не переймёшь. Она особая — как наследство Глумовых риксов. Уже издавна говорили про Домыслава, что он, даже сидя на земле, выше иных стоящих кажется.

— Красив он! — заметил Верига. — Но пёс! Красивый пёс...

Крикнул Домыслав:

— Бож-рикс, друг друга сквернить не будем. Давай лучше дело миром решим. Ведь знаешь, мой род на твой всегда шёл. И уживались мы лишь до поры. От кого скрывать? Прекратим это!.. Ты, Бож, уйдёшь из Веселинова — хоть к свеям, хоть к готам или югре. Я в Веселинове сяду. Мой настал черёд! За тем и пришёл.

— Словенское войско ты звал? Или сами пришли на праздник соседи?

— Я звал! Давно у нас побратимство... А ещё Будимир-князь с братьями простить тебе не хочет твоих прежних побед. Но хвалит тебя Будимир и помнит, что ты отказал готам в союзе. Говорит Будимир: «Согласится Бож оставить Веселинов — братом ко мне пойдёт, не согласится — будет на Келагастовом кострище сожжён!» Невелик у тебя выбор, рикс.

Здесь не выдержал Верига-бортник, выглянул за частокол:

— Ползи, Домыслав, полозом к Будимировым ногам. Тетивы у многих натянуты. Ненароком сорвётся стрела, не увернёшься.

— Изгой! — грозили нарочитые. — Послушайся Веригу. Не искушай нашего терпения.

— Хочу слышать, что Бож скажет, — ответил Домыслав-рикс, не шелохнувшись в седле.

Кивнул Бож, сказал:

— Места тебе нет среди нас. А я Веселинов не оставлю. Так и Будимиру передай. И ещё передай, что нарочитые стали называть тебя изгоем.

— Пусть так, рикс!.. Но что нам делать с Влахом, сыном твоим? Нечволод хорош был, но, ясный сокол, отлетал своё. И погибая, меньшего риксича не сумел защитить. И другой нарочитый костьми лёг. Думай, рикс!..

Нет, не ослышался Бож. Так и было сказано. Покачнулся. Устремился взглядом к словенскому войску, отыскивал сына. Взроптали и примолкли сразу градчие и нарочитые. Смерды решили, что теперь согласится рикс покинуть Веселинов-град, оставить его на разорение словенским дружинам.

Опустились гнутые луки, склонились копья, поникли лёгкие сулицы. Домыслав же вернулся к словенскому князю Будимиру.

Плакали девы-подружки, жалели десятника Нечволода. Плакали, на людей оглядывались. Кто, кроме них, ещё слезу по нему прольёт, кто пригорюнится?

— Где ты, ясный сокол, сложил свои быстрые крылья? Чьё калёное железо пробило сильное тело твоё? Кто теперь рукой лёгкой будет тяжёлое злато раздаривать? Кто будет ласковые речи нам на ушко сказывать?..

Спрятавшись от людей, таила слёзы Гудвейг-княжна.

— Какая сила теперь над Влахом-риксичем сжалится? Из недобрых рук вырвет ли сына Бож? Не всесильна же воля его.

Чада ущербного Охнатия по Младитуру плакали. Верно, громче всех был их плач. Но не слышал его никто. Ждали все слова риксова.

— Что надумаешь, светлое чело? Что скажешь спешащим услышать?

Громко сказал Бож, чтобы все слышали:

— Зачем опустили луки и ослабили тетивы? Зачем копья склонили так низко? Выше оружие, братья! Головни в кострах добела калите, тетивы вощите жильные! Проверьте древка, чтоб не дребезжали, проверьте клинки, чтоб не треснуты были, чтоб звенели чисто. Добросердные лечьцы, готовьте зелья. Лишь склонившим головы они не нужны. А здесь собрались иные! Те, у кого копья крепки, те, у кого щиты на чужую погибель шипами поросли!..

И воспрянули духом сникшие. Неуверенные обрели уверенность. Весёлыми, как прежде, стали нарочитые, просветлели лица у доблестных кольчужников. Сноровистые лучники набросили на луки новые вощёные тетивы. Костры ярче запылали, каля камни и головни. Днища котлов очернились копотью.

Про Божа сказали:

— Ясен взор его! Нашему риксу не нужно меча.

Оглядывались кольчужники:

— Где песнопевец? Найдите Сампсу!

— Спросите, слышал ли сказанное слово? Спросите, сложил ли песнь о риксе?

Ответили градчие:

— Песнопевец риксом заперт. Он злится, он рвётся на стены.

— Отпустите Сампсу! В чертоге ему не сложить песнь. Отоприте! Не узнает Бож.

Возносили руки к небесам:

— Восслави нас, Перуне! Дай многой силы малому числу.

И ударили по словенам с высоких стен. Стаей стремительных птиц поднялись в небо злые стрелы. И со стуком и звоном обрушились на словенскую броню. Тогда пошла по полю гулять Женщина в белом. И по стенам Веселинова косила-шла. Да не шла, а металась! Обезумела вдруг, забыла о своём вечном величии. И смерть, и увечья оставляла после себя. Кого ни увидит, тому: «На! Покой тебе вечный в ясеневом древке, в железе, в камне, в кипящей смоле. Приляг, усни, войди в призрачный мир Вирия. Лечьцы, прочь!..»

Гремящим потоком устремились на приступ словены. По лёгким жердинкам перескакивали ров, обступали стены чёрной массой. По древкам топоров, по верёвкам и лестницам неуклонно поднимались на частокол. И князь Будимир — среди первых. Не отставали братья его. Дорогие одежды давно скинули. Теперь, шкурами и железом покрыты, мало чем отличались от других. А на лицах ромейские маски — железо, сплошь изрытое старыми рубцами. Руки у братьев до плеч оголены, запястья перетянуты ремнями. Головы щитами прикрыли и кличем: «Словен! Словен!» увлекали за собой остальных.

Мерными усилиями вламывали в ворота тяжёлый, кованный железом таран. Трещали, гудели брёвна, осыпались измятой щепой. Отодвигались полозейные камни. Колья, подпирающие ворота, уходили глубоко в землю.

Непрерывно стучал и скрипел на реке ромейский камнемёт. К нему со всей округи стаскивали валуны. Большие глиняные горшки наполняли угольями и вместе с камнями забрасывали за стены.

Чёрным дымом пожаров заволокло Веселинов-град. И только малый риксов градец оставался светел и невредим. Высоко стоял он, не доставал до него камнемёт.

Всё наседали словены, и ничто не останавливало их. Самых ловких, сумевших подняться на стены, сталкивали вниз, жгли огнём, поливали смолами. И они падали, гибли без счёту, но на их место становились другие, такие же ловкие и многочисленные.

Плотный дым навис над сечей. Высоко поднимаясь, не гасли искры. В чаду и сумятице, в нарастающем шуме и вечной спешке битвы теряли люди плечо друг друга, не слышали призывов и кличей, не видели своих князей. И тогда к каждому оторванному от мира, предоставленному самому себе человеку приходил страх. И этот страх не делал слабым. Он доводил до безумия, он наугад выхватывал куски памяти, но призывал все силы для того, чтобы выжить. Потерять всё лучшее, расстаться с человеческим, потом забыть, но выжить. И даже самый добрый человек в безрассудстве страха мог не узнать себя.

Знали словены: «Путь наверх!» И в беспамятстве шли на приступ, шли на мечи и копья, на смерть. Градчие знали: «Не пустить! Скинуть!» И, теряя разум, насмерть схватывались с любым, кто двигался снизу. И сами падали, увлекали врага, множили жертвы.

Так же но всей земле: в один миг страх разрушал всё то, что добро и любовь творили годами.

Но отовсюду услышано было, как сломили словены ворота, как последним ударом тарана сдвинули, перевернули полозейные камни, как вывернули колья, вошедшие в землю. Сами же, израненные и обожжённые, ворвались в пролом. Не останавливаясь здесь, бросились в пожарища. Выискивали то, что ещё не сгорело, и можно было захватить. Тут же, в огне, в дыму, чем могли, набивали словены свои кожаные мешки. Тут же встретили их и потеснили обратно к воротам грозные нарочитые. И обрубали словенам жадные руки, и вспарывали мечами мешки с награбленным, а самих грабителей избивали, как скотину.

Своим воинским умением трижды изгоняли из града Будимирову дружину. И самого Будимира трижды выбрасывали вместе с конём.

Уже пылали и рушились стены, уже не брали их приступом и не обороняли. И обрублены были кем-то безымянным кручёные ремни камнемёта. А сам безымянный лежал возле горки камней. В горящих воротах Веселинова бросались друг на друга люди, полные ненависти и желания победить.