Кони нарочитых от головы Огнянина пятились, не слушались узды и окриков всадников. И на глазах пожелтела от крови змеёвой трава.

— А Тать? — спросил Бож.

— И следа не нашли. Но меч его подобрали близ Веселинова. Из ножен не вытащить клинка. Видно, не отёрт был. Хотели обнажить, не выходит. Сила для этого нужна Татева... Рядом же с мечом, вот, нашли... — вынул Нечволод из сумы лебединые крылья. — Может, коршун птицу подбил, может, лисы бросили, — развёл руками десятник. — То не ведомо! Однако решили подобрать. Не Дейны ли след, подумали? Не этой ли Лебеди крылья?

А найденные крылья были ослепительной белизны и очень широки в размахе. И чисты, стройны. Пёрышко к пёрышку — ни рябинки на них, ни отметинки. Кажется, только приставь их к плечам, сразу сами по себе взмахнут, расправятся во всю ширь и без труда вознесут над землёй твоё тело.

Бережно взял эти крылья рикс, взял и славный меч Татев, слов никому не сказал. Да никого и не замечал он. Многим показалось, что обмяк как-то рикс, что в плечах он сузился и уменьшился в росте. И уходил Бож поступью нетвёрдой. Но вдруг обернулся, глянул через плечо на голову Огневержца, сказал:

— Закопайте это глубже, не то выжлецов не соберёте!

Закопали нарочитые голову Огнянина на высокой горке на другом берегу Ствати-реки. В насыпанную сверху землю вбили ясеневый кол — через кость в самое дно ямы. И с этих пор горку ту прозвали Змеёвой. И удивились люди, когда заметили, что там всё зверьё повывелось и больше травы не росли. Там собирались теперь ночами ящерицы и змеи, там зимой часто стаивал снег, а в грозу били в горку молнии. Ещё думали люди, что если бы не высота горки, то появилось бы там скоро новое болото.

Дейну Лебедь помнили люди добром. Хоть и валькирия, а слова дурного про неё не говорили.

Вольного Татя по-разному вспоминали. Скрытен был Тать.

Говаривал о нём Верига-бортник:

— Никто и подумать не мог, что из всех нас Тать самый нетерпимый был к любому злу. Иначе б не одолел змея. Многих безвинных он уберёг.

Перебирали в памяти смерды, говорили:

— Да, скрытен был... Никому не известно, куда исчез Добуж-княжич. А кто знает, под каким гуляет небом наш Охнатий. Сын-то его, Тур молодой, вон как уже вырос! И хоть из простых, а в нарочитых ходит. Сделано это по велению Татя. И другие Охнатьевы чада в тепле. Свой он был, Тать, — из простолюдья.

Иные возражали, тихонько дёргали Веригу за рукав:

— Слышьте! Келагастов он побочный сын... Когда ещё было такое, чтоб смерд до риксов вознёсся и чтоб от рождения так высоко голову держал?.. А Охнатия, говорят, видели недавно в чертоге.

Верига веско говорил:

— Не сын он Келагасту. Из пришлых Тать...

— Пришёл смерд и запросто с Келагастом сел?

— Так это же Тать! — хмурил брови Верига. — А у Келагаста глаз, ох, зорок был. Вспомни! И такое в человеке разглядел рикс, чего иные вельможные в гордыне своей пропустили; судили только по наружности, не утруждались глубже заглянуть.

А иные лучшие и вельможные между собой перемалчивались, радость свою тихо лелеяли. Не любили Татя ещё с молодости, но были так слабы перед ним, что он нелюбви этой не замечал. И им, знатным да вельможным, приходилось после смерда из ковша пить, после смерда повелевать и в чертоге сиживать за столами низкими. Но теперь, наконец, кончено засилье смерда! Выше листа, павшего с дерева, Татю не подняться. Им же в градце сидеть, исполнять волю сына Келагастова, а заодно и жить под ясным небом, сытно кушать, сладко спать, беречь себя за прочными стенами.

— И Бож не вечен!.. — кивали друг другу именитые. — И его переживём, головы напрасно высовывать не будем. Время-то подошло грозное! Злая в народах суета, тёмная в народах смута. А борьба за жизнь всегда граничит со смертья. Истина!

Сыновья Божа, малые риксичи, обликом очень схожи были друг с другом, нравом же разнились так, словно и не братья они вовсе: каждый по-своему на людей смотрит, всякий своё видит в них.

Старший, Велемир-риксич, был вельможными обласкан, как некогда Бож. Видно, и к нему подходили белобородые старцы с проникновенными и льстивыми речами, вроде с медами и ковригами: «Верь нам! Худого не подскажем, потому как вся у нас надежда на тебя. Ты умён, ты нас поймёшь. И зов родовитой крови услышишь. Мы для тебя — упругое перо». Но слишком мал был ещё Велемир, чтоб понять вельможных и услышать зов крови. Однако задумывался он над тем, о чём иные в летах его и не помышляли.

Спрашивал Божа Велемир:

— Зачем, отец, столько силы накопил, а чужие земли воевать не идёшь? Зачем ждёшь, когда другие придут брать наше?

Не нравилось риксу сказанное малолетним. Не верил Бож, что до вопросов таких Велемир своим разумом дошёл. Может, услышал ненароком чьи-то слова или подсказали. И отвечал рикс сыну:

— Оружием бряцать — делать дело последнее! Никогда не гордись, Велемир, высоко поднятым мечом. Ударить — признать слабость своего разума, причинить кому-то боль, которой можно было избежать. Я не хочу чужой земли. А силы собрал, чтобы ты, живой и свободный, смело ходил по своей земле. Ты ещё мал, и если не понятны тебе мои слова, то пойди попробуй ударить своих меньших братьев. Чем ответят они тебе, Велемир?

Средний риксич, Анагаст, миловиден был и тих. В ссоры ни с кем не вступая, всем уступал. Он, будто тоненький цветок к солнцу, всегда поворачивался к Сампсе-песнопевцу. Любил сказы его, любил напевы. И любил Анагаст следить за длинными пальцами сказителя, особенно когда пускались они по струнам. Кантеле волшебное слушал не иначе как всем телом к нему прижавшись и обхватив руками. Не мешал Сампсе. Тогда и глаза закрывал. И чудные, живые видения представлялись ему. На каждую струну Анагаст свой образ-вымысел находил. За это был в большом почёте у Сампсы.

Спрашивал малый риксич у песнопевца:

— Почему один человек всегда как один человек, а ты вместе с кантеле как много людей сразу? Здесь и зверей много слышно, и птиц, здесь и ветер, и наша речка шумит.

Отвечал Сампса Анагасту:

— Потому что волшебное у нас с тобой кантеле. Мы не сумеем сказать, а оно за нас говорит. Мы неправду скажем, а оно воспротивится, поведает о своём. Так и люди, и птицы так, и ветер дует не всегда, и речка созвучна ветру. Слов много в речи человеческой, а всё бедно. Струн же, смотри, всего несколько, а обо всём знают и расскажут лучше любых слов. И у нас в теле такие же струны есть, настроены они на один лад с кантеле. Я сыграю, а в тебе зазвучат эти скрытые струны. Поверь, лучше меня расскажут. Ведь они созвучны истине и никогда не обманут.

Влах, риксич младший, в желаниях своих был неудержим. И если что-то выходило не но его воле, то злился Влах и страдал, а обидчикам в отместку строил козни. Не прощал долго. За свой дерзкий нрав он часто бывал бит старшими. Но, своенравный, всё же добивался желаемого упорством и постоянством.

И нарочитые кольчужники из всех риксичей выделяли Влаха. Нечволод-десятник хвалил непокорность его и называл упрямым волчонком. Однако ещё и добр был волчонок Влах. Все знали неуёмную щедрость его. Любил Влах брать, но больше того любил давать. И щедрость эту прежде всего другого видел Нечволод, превыше иных достоинств ценил.

Спрашивал Влах у десятника:

— Почему всегда весел ты? И почему с тобой легко?

Отвечал со смехом Нечволод:

— Потому что не из корысти живу, а ради самой жизни. Потому что у меня ничего нет, а имею всё!..

Озадачен был малый Влах-риксич, говорил:

— У меня есть всё, но я от того ничего не имею, — и надолго задумывался.

Тяжёлую руку клал Нечволод ему на плечо:

— Не печалься, Влах! В светлой голове достоинство твоё, в молодости — богатство. А больше ничего и не нужно.

Так, на сыновей своих глядя, часто думал Бож, кого из них выделить после себя, кто продлит достойное начинание отца Келагаста.

Думал про Велемира рикс: «Этот властолюбив. С виду спокоен, а в мыслях горяч. По всему видно, что застонут под ним соседние земли. А вместе с тем и подвластные вотчины узнают разорение. И имя рикса проклянут».