Наконец кивнул Келагаст Веселин, ответил негромко Добужу, и тогда тот вышел. А когда вернулся, то не один, а с четырьмя градчими[13] и смердом. Ростом с медведя тот смерд был, также широк и тяжёл и одет дивно в такую жару: шкура медвежья на плечах. Космата, невыделана та шкура, на отворотах мездра сально блестит, бляшки жёлтого жира светят; шерсть наружу, почёсана, спутаны лохмы репьём. Для рук дыры широкие не прорезаны, а вырваны. Ноги той же шкурой обёрнуты и перехвачены сушёными жилами. Бос и грязен смерд, сам лохмат и в крови вымазан. Дичиной от него потянуло по чертогу. Выжлецы забились в дальние углы и с утробным рычанием скалили из темноты пасти. Гости с любопытством смотрели на смерда. Слышались недобрые насмешки.

— Огня дайте больше! — крикнул прислужным Добуж. — Поглядим на этого красавца.

Осветили чертог. Постепенно стих шум. Озверевших выжлецов пинками вытолкали вон.

— Скажите! — послышалось среди гостей. — Не из тех ли он диких, что праздно по лесам шатаются да поедают лошадей, нагие и ростом великие?

Все столпились вокруг смерда, плотным обступили кольцом, опьяневшие, развязные. Разглядывали, щупали, открыто восторгались. Указывая, совали пальцами в лицо. А некоторые и кулаком норовили ударить смерда, однако отодвигал он таких от себя тяжёлой пятерней.

— Что содеял этот пришлый смерд? — спросил Келагаст.

Выступил в круг один кольчужник-градчий, ответил риксу:

— Он троих твоих людей, господин, в нижнем граде ручищами помял. Они, дескать, его в лесу за медведя приняли, стали собаками травить да хотели рогатиной взять из-под валежины. Поранили только и бежали. Но он их в граде догнал, когда с псами кончил.

— Валежник по нему самый дом! — сказал Добуж.

Захохотали все пьяно, безудержно.

— Почему в берлоге сидел? — довольный забавой, спросил Келагаст.

— К тебе, господин, под руку селиться шёл, — хмуро ответил смерд, — да яма подвернулась, ночевать залёг ещё засветло. В одёжке такой не хотел под твой взор являться. А тут с выжлецами на меня. Да рогатину суют. Озлился... В злобе-то я и память теряю, всякое сотворить могу.

— Имя хоть помнишь своё?

— Тать.

— Тать? — удивился князь и добавил: — И берлога жильё по тебе, и имечко по образу подобрано.

— Прозванье это, господин, сызмальства.

— Что ж ты! С малолетства шалишь, покой добрых людей смущаешь?

— За силу свою прозван. Я ведь шкуру эту с медведя голыми руками содрал — с живого почти.

Опять раздался общий смех, но уже слышалось в нём и одобрение.

— Так, позабавились! — осадил Келагаст и с внезапной угрозой вновь приступился к смерду. — Как наказать тебя за побитых людей?

— Могу отслужить тебе, как того сам пожелаешь. За тем и шёл. И градчих твоих по пути пожалел, не тронул. А и их помять мог, поймай меня потом. Считай, сам пришёл. Дело же умею любое. Отслужу, не пожалеешь.

— Что же умеешь ты, такой? — удивился рикс.

— Всё могу, во всём искус имею, а особо могу правду говорить. Не любят её, боятся, и мне за неё повсюду ужиться не дают. А правда — она есть главное! За неё и жить, и умирать одинаково ценно. Но одни не знают правды и говорят, другие знают, а говорят иное, третьи, зная хорошо, молчат, плутуют или боятся. Я не боюсь.

Отошла Келагастова угроза. И другие слушали внимательно.

— Мудрёно говоришь!.. Какой затейливый попался смерд! — задумался на мгновение рикс. — Так скажи и мне правду одну. Громко скажи, ежели не боишься.

Придвинулись ближе нарочитые; потеснились, затихли гости.

— Правда тебе такая, Келагаст! — сказал Тать. — Жесток ты ещё более Огневержца болотного. И убил больше. И самого тебя вроде давно удавить следует. Однако затеял ты хорошее дело. Ты разрозненное объединяешь, ты крепишь давшее трещину...

— Конунг! — прервал Татя Бьёрн-свей. — Дай ему меч. И верни мне мой. И я убью его!

Остановил Келагаст Бьёрна, руку положил ему на плечо.

— Говори дальше, Тать.

— Могу сказать тебе, господин, и вторую правду. Слышал я, будто ты, обычаю вопреки, власть хочешь наследную установить и потому так сына ждал. Правда такая: все те, кто сейчас пируют с тобой и на меня, правдолюбца, глядят гневно, враги злейшие твоему народившемуся сыну. И после смерти твоей недолго Божу жить — поступят с ним, как с тем жертвенным козлёнком. А третья правда: стар ты уже, Келагаст!

Тихий ропот пошёл по устам слышавших, хмель покидал головы отчаянных, зло глядели на смерда нарочитые, но пока молчали, ждали риксова слова.

И сказал Келагаст Веселин Татю:

— Не дурна голова твоя, вижу. Жаль сечь такую. Нового ты мне ничего не открыл. Но смелость твоя похвальна. Что ж, служи! Ты достоин жить возле меня.

Призвали к очагу прислужных челядинов, тяжёлую тушу с жара сняли, уложили на горячие доски. Здесь на части её секли, расшивали набитое дичью чрево. Голову знатным гостям поднесли, также — сердце и печёнку. Келагаст мелочь делил. Свеям, готам, своим риксам да нарочитым, не обделил и югровых князьков. Все получившие немедля разрывали тушки, искали кольцо, но не находили. Тогда следили за другими. Кому выпадет удача?

На миг задумался, крикнул рикс:

— Пойди сюда, Тать! Ты у нас тоже именит. Таким-то прозвищем. И тебя почётом жалую, не в обиду гостям, а по собственной прихоти. За правду твою развесёлую возьми отведай зайчатины.

— Рви её, дурень, не разглядывай! — подсказал Добуж. — Удачлив ты, гляжу. Из берлоги да сразу в княжью милость!

Будто сказанного не слышал, не ответил княжичу Тать. Руки не торопясь омыл в бадье у двери и разломил тушку. Тогда увидели все, как ему на широкую ладонь, на жёлтые потресканные мозоли выпало малое колечко, золотом матово блеснуло.

Тихо сказали среди нарочитых:

— Смерд стал вторым после рикса! Нехорошо повёл Келагаст. С кем он вельможность сравнял? Кому риксича доверил? В грубые руки сыновье золото вложил. А в руках-то тех не золото, колья заусенчатые впору держать.

Но Келагаст спокоен был, словно и это предвидел. Сказал:

— Славный выбор пал. И не нам менять решенье.

Но видели, что будто не доволен князь, что будто не того он ждал выбора.

— Конунг! — возмутился уязвлённый Бьёрн-свей. — Верни, прошу, мой меч, и я не пощажу, забью смерда. И ещё пройдём по жребию.

— На него не гневись, брат Бьёрн! — ответил рикс. — Наш обычай таков. И поглядим ещё, что из всего выйдет. Плохой ли он опекой моему сыну станет, коль скоро с живого медведя одними руками шкуру снимает?

Тут засмеялся недобро Добуж, спросил:

— Но что этот именитый младенцу-риксичу подарит? Чернь-голь! — к нарочитым повернулся княжич, поддержки искал. — На нём же шкура одна. И та не его, а медвежья...

Но не поддержали нарочитые, прятали от княжича глаза. Не поддержали и многоопытные вельможные старцы, и гости промолчали. Опасались уже открыто Келагастова человека высмеивать, хоть и смерда.

— Как знать? — говорили друг другу в стороне. — Кто таков этот человек? Мы его сейчас унизим, грязью замажем, а он нас потом утопит в крови. Как ещё поведёт себя, посмотреть надо. А пока видно: хваток новоявленный да дерзок. Кажется, что однажды возьмёт, то не отпустит более. К нему присмотреться нужно, прежде чем надсаживать глотки. Добуж-то что? Силён, пока Келагаст стоит. Не будет Келагаста, растопчут Добужа, если сам не улизнёт. А этот не таков! Этому только право дай. Оно, похоже, и идёт к нему. Велико везенье! Хитроумно плетёт судьба людские пути...

— Что же, Тать, сыну подаришь? — спросил Келагаст.

Оглядел Тать дивно большое тело своё, руки оглядел да грязные медвежьи лохмы. Не потерялся, ответил:

— Жизнь ему долгую подарю, господин. Что ценнее её?..

Засветились, порозовели узкие слюдяные оконца. Под низкими стропильными сводами в едком масляном чаду едва светили огоньки плошек, копотью чернили стены.

По углам и вдоль стен, прямо на полу, вперемешку с выжлецами и челядинами, лежали, ворочались в угарном сне нарочитые кольчужники, широколицые бьярмы и иные югры. Здесь же спали припонтийские готы и вотчинные риксы. Господами разлеглись светловолосые свей. Пахло потом, медвяными парами разило от тел. Чуткие, сытые, дремали псы, морды свои прикрывали хвостами, настороженно вздрагивали и поднимали головы, если кто-нибудь шевелился рядом.