— Почему антский рикс, про которого говорят, будто он богат сказочно, не возьмёт себе новый дорогой корзно? Ведь на этом впору заплаты ставить, хотя крепок был когда-то.

Ответил рикс:

— Зачем мне лучшее, чем у других? Хватит с меня и этого.

Покачали головами свей, сказали:

— Мы всегда берём, если можем взять!

И подняли риксов корзно на самый верх мачты, и увидели, как развернулся он широким лоскутом, и разглядели, что на тёмно-зелёном поле вышиты белой нитью и бьются на ветру вместе с полотном крылья лебеди.

Тогда задумался свей-Бьёрн. И поняли цену старого корзно бородатые шлемоносцы. А славный скоп Торгрим сказал:

— Это те крылья, что сумели над Ландией и островами пронести мои слабые руны о Лебеди. Смотрите, они машут, словно живые!

Всё ещё раз посмотрели вверх и молча согласились, что эти вышитые крылья подобны живым. И больше ничего не сказали, потому что не принято было у побратимов Бьёрна говорить после слов Торгрима-скальда. Просто лучше не смогут сказать. На то он и Торгрим!

Так плыли при свете факелов и, слыша, как трепещет на ветру княжий корзно, не боялись, что кто-то пустит с берега стрелу или метнёт копьё.

За спиной у Божа переговаривались чадь-кольчужники:

— Борта у них высоки, сильно вздёрнуты нос и корма, широки у ладьи скулы.

— Известно, по морю ходят. А море-то не река. Бурно бывает море!

— Да. А у нас весел поболее будет!

— Реки — не море! Редко когда по стремнине под парусом пройдёшь. Всё больше налегаешь на вёсла.

— Море-то их, слышал, солёное?

— Солёное. Самому не довелось бывать. Говорят, сильно солёное море, пить нельзя.

— У нас всё лучше! Перегнись через борт и пей.

— Тише! Тише говори! Свейская дева слушает...

Смолкли кольчужники. Повернулся Бож, поискал глазами и возле кормчего заметил ту, о которой услышал от кольчужников. Нечволод-десятник, склонившись к её лицу и заслонив его, что-то говорил и указывал на своего рикса. Вот Нечволод засмеялся, перешёл к кормчему, и тогда Бож увидел... сестрицу Скульд.

Бьёрн-конунг перехватил взгляд рикса, сказал:

— То дочь, Гудвейг-кунигунда[66].

Бож отвёл глаза в темноту — туда, куда правил кормчий:

— Твоя дочь похожа на деву Скульд.

Глаза у свея выразили удивление, но оно скоро прошло. Бьёрн вспомнил, что антский рикс молод. А молодость всегда ищет и находит подобные сравнения.

Бьёрн улыбнулся и возразил:

— Нет, она похожа на Антустру. Это подтвердят все, кто видел мою мать, жену Харальда. Хотя таких осталось немного.

Потом, поразмыслив, ещё так сказал свей:

— Гот Ёрмунрекк прислал ко мне Гиттофа, с ним — подарки и слова о женитьбе на моей дочери. Я дал согласие!

— Он же стар!

— Он велик! И род Амалов всегда молод.

Град Веселинов встретил ладью скрином отворяемых ворот. Челядины и смерды вошли в воду, сильными руками ухватились за борта, подняли судно, упёрлись плечами в днище. И вместе с людьми вынесли ладью на берег. Осторожно поставили. Отошли, тяжело дышали:

— Легка свейская ладья. Это нарочитые тяжелы. Сила! Хотя и молоды.

Крупные косматые выжлецы, пригибая к земле головы, кружили возле гостей. Кружили медленно, с глухим урчанием, по-волчьи выгнув хвосты.

Кормчий сказал десятнику:

— Собаки хороши, зверьми глядят.

— Они и есть звери! — засмеялся Нечволод.

Уже сидели в чертоге вельможные старцы. Чинно, недвижно. Смотрели прямо перед собой. Так повелось у старости их: мало любопытного на свея глядеть, мало любопытного — слушать свейские байки; куда важнее достоинство чтить — чтить годы свои и своё знание. Ведь и они были молоды в Келагастовы времена, и они совершали славные подвиги, о которых упоминают и сейчас, и они шумели, сиживали на долгих пирах. И с тех легендарных времён хорошо известно старцам, что будет делаться теперь и что будет после. Всё испытано ими, всё уж скучно им. Те, что собрались здесь, молоды, им ещё не надоело. Будут пить, будут петь, будут спать. Что нового в этом? Жизнь проста. Не ищи сложностей в ней. Подчиняйся её законам и не ропщи. Всё будет славно! Прибейся к тихому берегу, куда занесёт течение, закрепись там, тогда незаметно доживёшь до седин. Что ещё нужно человеку? А бороться начнёшь — потонешь, косточки растеряешь по дну, раки клешнями проколют твои глаза, а зубатые сомы высосут кровь. И с зелёным илом смешается белое тело твоё.

Так сидели именитые, эту премудрость обдумывали и молча кивали друг другу, соглашались: «Да, жизнь проста! Молодости нужен шум, так всегда было. Старости нужен покой. Так всегда будет». Поэтому часто злились старцы на тех, кто громким словом или смехом нарушат их покой...

Для начала Тать с Бьёрном схватились на руках. Легко осилил Тать Бьёрна. И сказал свейский конунг:

— Признаю, сил не убавилось в тебе. Даже не медвежья у Татя сила! Помню, как пришёл ты на пир Келагаста. И суд, и милость риксову помню, и кольцо у тебя на ладони. По-прежнему крепок Тать! Не берут его годы. И по-прежнему, видно, удачлив.

— Ты-то где не удачлив был?

Задумался свей. Так ответил:

— Скажу. Ведь и я хотел то кольцо взять. Все хотели! А Келагаст не дал. Знал Келагаст, в которой тушке спрятано кольцо. Видишь, не дал побратиму! Подумал он, наверное: «Бьёрну дам, а он вместо опеки власть приберёт»... Не доверил побратиму рикс, а доверил тебе за три правды и за силу твою.

Откашлялся кто-то из старцев:

— Нет, Бьёрн, не знал Келагаст, где спрятано кольцо. Иначе не избрал бы смерда, а избрал бы именитого. Ему бы больше поверил.

Оглянулся свей на вельможных и не стал возражать на последние слова; промолчал об этом, сказал о другом:

— Славного сокола вырастил ты. На этого сокола глядя, теперь жалеет старый Бьёрн, что не был в тот день удачлив.

За нижними столами шумели нарочитые и свей. Повставали с мест, с кубками в руках собрались вокруг десятника. А развесёлый Нечволод вспоминал, как однажды с похмелья забрёл к вдовой югрянке и попросил вынести ему воды или квасу... А вдовица ему браги принесла. Раз принесла, другой... На дворе и смеркаться начало. Да что-то отяжелели тогда у десятника ноги, распарило его в тепле, мление пошло по всему телу. И всё-таки уговорила югрянка Нечволода заночевать, согласился он. А у вдовицы ещё молодая дева жила. Та, что из погорелых. Краса-дева! Косы — в руку толщиной, кокошник янтарём обшит. И не разобрать было, что краше: кокошник или дева! И заночевал Нечволод, а поутру ещё попробовал браги, похвалил и ко граду вернулся навеселе...

Тут засмеялись нарочитые:

— Хитёр, брат! Но не отвертишься. Ночью-то, скажи, что было? Вдовицу отблагодарил за брагу?

Нечволод лукаво щурился, пил из кубка меды. Все ждали. Он усы рукавом промокнул, ответил:

— А как же! Только вот ведь промашка вышла! Ночью-то темно. Попробуй отличи, где вдовица? Кого благодарить? Так, чтобы не перепутать, взялся для верности обеих благодарить. Но напутал всё же, обе девами оказались.

— Так вдовица же...

— Кто их, дев, разберёт? Однако нечисто дело.

Смеялись свеи и нарочитые, не верили:

— Не бывает такого!

А десятник уже за другим кубком тянулся. И все иные вместе с ним. Кто прежнего допить не успел, у того давно расплескалось.

— У югров всякое может быть, — рассудил кормчий. — Все югры — колдуны...

Сказал Тать Бьёрну:

— Ты не величь заслуг моих, скромны они. Я всего лишь держал своё слово и верил в сказанную правду.

А Добуж-княжич, пряча под столом беспалую руку, левой рукой поднял кубок:

— Всем известно, что скрытен Тать! И похвал не приемлет. За тебя, Тать, кубок вознесу и за долгое здравие твоё!

Выпили и Бьёрн-свей, и Бож. И кунигунда пригубила за годы Татевы. Добуж между тем говорил:

— Гудвейг-кунигунда хороша!.. Будто для рикса нашего создана. Глядите! Рядом сидят, все в красе. А раздели, — кажется, поблекнут.