А видели щитоносцы пену на конских мордах и сверкание зазубренных булатных мечей. Полёт лёгких сулиц видели и вьющиеся над головой кольца власяных арканов. И лютую злобу видели в раскосых глазах, чёрных, подобно угольям. Видели хищный оскал пардуса — царя бескрайних степей — и мощные его когтистые лапы видели.

Лязгали клинки, щиты гудели, крошились крепкие наконечники. Всё так звенело вокруг, что не слышали уже кольчужники этого звона.

Горе всаднику, если падёт конь его! Горе лучнику, если тетива оборвётся, а замены нет под рукой! А щитоносцу горе без щита остаться, копьеносцу без копья, а князю — без вестника!

Отошли кольчужники, истекая кровью. Навалились гунны на второе кольцо, да завязли. Уже сдержан был первый удар конниц, удар с налёта, удар сокрушающий. Ослаб напор. Не сломить гунну старшую чадь, щитоносцев тяжёлых, седовласых, седоусых, многоопытных! Пыл поостыл, занемели руки.

Тогда раздвинулись кольца, через узкий ход пропустили Веселиновых всадников, грозных нарочитых с Божем во главе и злыми риксами у плеч его.

Вот сшиблись нарочитые с гуннской силой, в гущу безликую ударили, и сами ударами мечей осыпаны были. И были помяты клинками шлемы, а многие всадники с коней сорваны арканами, затёрты лошадьми, затоптаны.

Люто! Люто! Бурные реки половодьем налились, собрались, вспенились, гложат берега железного острова. А порезавшись об острые края его, откатываются с тем, чтобы с силами собраться и нахлынуть вновь.

Избави, Перуне, род людской от безрассудства Бурных Рек! Охрани от необузданности Половодий!

Но, уступая в числе, явно одолевали нарочитые, шли железом на железо. И умением своим ратным заставили гуннов по чести стонать, заставили содрогнуться.

Бож-рикс среди первых прорубался в ряды кочевника. Кровь стекала с его меча, заливала седло и бёдра. Кровь просочилась в рукав кольчуги. Сквозь плетение чеканных колец проступала кровь у локтя.

Рядом Домыслав и Нечволод друг к другу спиной.

Домыслав, Глумов-рикс, славен, родовит. За предков горд. Предков чтит более потомков. Княжья стать! Крепко сжимают рукоять тонкие пальцы. А ладонь велика. И крепка рука от широкого плеча. Гнев на лице маской застыл, складками обозначился. У гнева того бородища черна. А из-под шлема волосы выбились: кажется, вплетены в них серебряные нити. Не по возрасту сед Домыслав. Приметен. Воитель знатный: вертится волчком, везде успеет. В седле уверен, в стременах твёрд. Коня вперёд посылает ударами пяток.

Десятник Нечволод верен, удал, Божа-рикса хранит, неотступен от него. Всякий удар кратким криком закрепляет. Бьёт на выдохе, верно бьёт. Смеётся. Хитёр Нечволод, меч короткий избрал, легко с таким развернуться в тесноте. Громыхает железо под мечом его. Всё оглядывается десятник на Леду-старика, кричит ему:

— Что угрюм, Леда-рикс, проливатель крови? Веселей! Тогда сбережёшь седины.

И злится князь леттов, поджимает тонкие губы:

— Не время веселия! Всё ты спутал, десятник, в жизни своей. Так не дожить тебе до моих седин. Да ещё шея твоя, гляжу, длинна, головой вертишь много. Ты со мной не пререкайся, ты за Божем следи!

И злились на острослова-десятника воины летты. Но злость эту обращали против врага.

Тут же и Сащека с гуннами бился, будто за гостями ухаживал: с улыбкой, застывшей на губах, с громким криком после удачного выпада. То мечом взмахнёт Сащека, то щитом намертво ударит, то коня своего вскинет на дыбы. А конь умный дело знает: зубы ощерил, и кусает, и рвёт низкорослых лошадок, и копытами охаживает их.

Нарочитые и риксы шли следом. Ястребами держались. И теснили всадников гуннских, прикрывали пеших кольчужников. А за ними уже лучники стремились, те, что луки свои оставили да подхватили тяжёлые копья и мечи. Также щитоносцы сели в сёдла.

И расчленили гуннское войско надвое!

Дрогнул тогда степняк, стал отходить. Лапы пардус поджал, прижал уши, зашипел угрожающе, да никто его шипения не слушал... На скаку отстреливались гунны из луков; на скаку подстреленные, сами падали, ломая кости, взметая колючую крупу степного снега. С налёту добивали их анты.

Однако многие гунны спаслись бегством. Легки-быстры были кони их, бедовые кони, привычные к долгому бегу и открытому простору. Но не ушёл от погони Амангул-князь. Не догнать бы его нарочитым, да конь под ним ногу сломал, попав копытом в сурчиную нору. И кость сломана была, и сустав возле копыта безобразно вывернут. И оголились в суставе розовые хрящи. Сам же Амангул и добил своего коня, ударив копьём в ухо. Затих его верный друг.

Сел Амангул на потный труп, снял шлем, увенчанный конским хвостом. Ладонью вытер испарину со лба. Далеко уже ускакали его всадники. О быстроглазые! Далеко ускакали стрелки-мергены с тетивами на локтях. И мёртв его верный Чарых-Хулат[49]. Плакать сегодня гуннским красавицам, которых некому будет приласкать, детям — бояться ночами, вдовицам — у котлов стонать, у котлов с остывающей, жирной бараниной, которую некому будет съесть.

Так и застали нарочитые Амангула-князя сидящим на трупе коня. Догадались, что это и есть гуннский князь. Не трогали его, остановились рядом, смотрели. Голова у Амангула была брита ножом, отливала синевой; где-то и оцарапана. Подивились: большая голова у князя. А на самом темени оставлена прядь чёрных волос, заплетённая в несколько тонких косичек. Усы редки, блестят, смазанные жиром. Шея у гунна короткая, толстая, с двумя сальными складками. Плечи широки, могучи руки, крепок стан. Многих, видно, погубил князь за свою жизнь. И не старый, рассчитан на большее он.

Уже собрались возле побоища поджарые волки, и сбежались со степей лисы, поджимая трусливо хвосты. Узкими мордами водили по ветру, принюхивались, ловили запах крови, дух смерти. Повизгивали. Злые глазки косили на Веселиновых всадников.

В стороне от всех прохаживался по снегу Ворон. Рядом чернокрылые ждали, что скажет он. И сказал самый большой и чёрный:

— Слышу, кровью пахнет. Вижу, красен снег. Но не разберу, что это. Или совсем оглупел к старости? Одно сказать могу: так пахнет лишь людская кровь. Что это?

Отвечали чернокрылые:

— Не ты, мудрый, оглупел, а обезумели люди. Видим мы: мёртвого коня они делят. Один на том коне сидит, другие стоят возле. Не поделят никак!

— А волки что делают здесь?

— Что волкам делать? Гонит их голод по степям! А здесь просто стоят, тоже удивляются, как мы. Да радуются, ждут волки, что и им перепадёт красного снега.

Усмехнулся Ворон:

— Вы, зрячие, и не видите. Мне ж, слепому, учить нас! По сто лет прожили, а разума не набрались; глупы, подобно неоперившимся птенцам. Эх, молодость! Мне бы ваши годы!.. Знайте, никогда просто так не стоят волки. И волк не обманет Ворона. От одного кормимся. Побратимы! Если же снег красен, то всем перепадёт. Друг на друга наскакивать не будем, и каждый из нас много дней будет сыт. Потом опять прислушаемся, узнаем, где железо звенит, где человек закричит от боли. А не услышим, так нам про то волк подскажет.

Восхитились чернокрылые:

— Поистине, мудрому ни к чему зрение!

Промолчал Ворон, отвернулся от них, с безнадёжностью махнул крылом.

С коня не сходя, спрашивал Бож-рикс Амангула:

— Не созданный для зла, зачем несёшь зло? В какой земле корни твои и где истоки твоего зла?

Леда те же слова по-алански сказал. Тогда ответил что-то гуннский князь. Тихо заговорил, глядя себе под ноги. Так самому себе иногда говорит человек, когда никого нет рядом. И Амангул, не поднимая глаз, самому себе говорил. А нарочитых, стоявших вокруг, будто не видел гунн.

Изумились кольчужники:

— Он плачет! Слёзы в глазах.

Сказал леттский князь:

— Чарых-Хулата жалеет, коня своего!

И повторил Леда риксовы слова. Тогда отозвался Амангул.

— Говорит, всё едино ему было! Что коня добить, что сына...

Угрюмо смотрели на пленника нарочитые: