— То, брат, только девы знают!

Так начался пир. Во главе его сидели вельможные и старцы. За высоким же столом сам Бож-рикс, Тать, прозванный Вольным, Добуж-княжич, сотники и десятники нарочитых.

По знаку Татеву градчие кольчужники втолкнули в чертог семерых свеев, поставили их к судилищу у столба-ясеня. И сами стали здесь же. Путы с побратимов сняли.

Перестала сновать между столами челядь, кольчужники допили из ковшей меды, отодвинули пустые кубки. Стихли говор и смех. Приготовились слушать все, кто был. На свеев смотрели с любопытством.

Бож сказал:

— Ты, Хадгар, среди югры затеял смуту. Югра говорит: «Зло несёт этот свей!» Говорит так и боится твоей славы.

Ответил младому риксу конунг:

— Слава для свея — цена жизни!

При этих сильных словах кивнули побратимы.

Тать сказал:

— Слава славе — рознь! Твоя слава нечиста.

Хадгар глянул на Татя хмуро:

— Фиорды горды конунгами, подобными мне!

Одобрили Хадгара побратимы, молвили:

— Верно! Так и есть. Так!

— Ты кривишь душой, свей, — воскликнул Добуж. — Мы знаем Бьёрна — достойного из достойных; мы слышали руны Торгрима — искусного из искусных. В тех рунах другие воспеваются герои — не Хадгар.

На это Хадгар пожал плечами и промолчал.

Не молчи, свей, говори, — сдвинул брови Тать.

— Скажи, конунг! — просили побратимы.

— Что ж, скажу! Известен мне Бьёрн. И Торгримовы руны известны каждому свею. Какие там герои воспеваются, таких уж нет, — разошлись давно по морям и землям. А многие вино пьют в заоблачном чертоге Одина. А я — каков есть! И таковы же мои побратимы. Но известны мне стали руны о Лебеди. Тот же Торгрим их сложил, увидев деву вашу. И покоя мне нет от светлых слов его. Вам же хочу сказать: отдайте Лебедь в жёны Хадгару! Я ныне — лучший из конунгов! Честные побратимы подтвердят это. Пусть неудачно вышло сватовство. То лишь повод исправить его удачной женитьбой. И антский конунг Бус[24] так породнится со мною. От того лишь удвоится его честь!

— Хитёр Хадгар! — решили вельможные. — Вон как поворачивает всё! У судилища стоит, не знает, будет ли жив, а своё упрямо гнёт. От судилища-кольца через наши головы к родству с Божем прямиком идёт. Такое только Татю удавалось. На том же месте стоял смерд, а сел за стол княжий и Келагастову милость познал.

А нарочитые возмутились:

— Дейну Лебедь свеям отдать?

И зашумела чадь младшая. Кто-то горячий в конунгов пивом плеснул. Из-за столов вставали, глядели с ненавистью. Но одёрнули кольчужников младшие десятники, обратно за столы усадили. Старшая же чадь сидела недвижно, пыл свой не выказывала. Спросится — ответится!.. На младших смотрели с ухмылкой: «Суета! Суета... Так и мы когда-то: что ни речь, то котора[25], что ни действие, то — кулак».

Бож сказал:

— Видишь, свей, как принимают твои слова!

Добуж-княжич предложил:

— Пусть ему сама Лебедь ответит.

— Позвать! Позвать Дейну!.. — поддержали кольчужники. — Пусть ответит ему. Лучше Лебеди никто не скажет!

— Эй, виночерпий! Ковши наши пусты!

...Дейна-краса вошла в чертог, воинский дом. Мало изменилась с Келагастовых времён. Известно: валькирия! А валькирии долго живут, и несравненная красота их долго не гаснет. Не то на роду им так начертано, не то снадобья молодильные знают и умываются козьим молоком. От других женщин отличить валькирий всякий сумеет без труда: красотой они славятся редкой, глаза у них необычные — могут цвет радужки менять, имя любое имеют, а прозванье чаще птичье, потому что умеют летать. Но летают валькирии редко, боятся, что не примет их после этого земля. Они на волках верхом ездят, поэтому не жалуют их любовью оборотни. И наперёд знай: куда валькирия вошла, там уже не сыщешь оборотня. Ибо оборотень не волк, а человек; он валькирию у себя на хребте носить не хочет, поэтому избегает встречи с ней.

Все в чертоге к Дейне лицом обратились, все любовались ею. Редко им перепадало такое зрелище — на Лебедь посмотреть. Избегала она без нужды появляться под взоры людей. Поэтому теперь смотрели вдосталь.

Перешёптывались:

— Может, она и кожей-то нежна-бела, потому что под солнцем и ветрами не кажется? И не в снадобьях вовсе дело!

— Верно говоришь. Белотелым не быть овцепасу...

Нарочитые мужи обсуждали:

— Гляньте, дружина! Явно лебедью плывёт. Как нежна!

— Зато взгляд тяжёл.

— Что взгляд? Вы на младшую чадь посмотрите. В сыновья ей все годятся, а туда же, что и мы, глазами красоту её съедают.

— Хадгар-то едва не безумен, ноги подкашиваются свейские, сам бледен и смущён. Что красота Дейны делает!

— Лебедью, лебедью плывёт...

— Эх, мужи! И верно: все мы безумны! Есть ли среди нас птах для лебеди такой? А найдётся, так не удержит. Высоко Дейна летит. Ведьмачка!

— Разгуляйся, душа, с такого-то горюшка! Видеть и не взять... Уйду я!

— Сиди! Не то за оборотня сочтут. Висеть тебе тогда на еловом суку с пробитым животом. Всю рыбу, слышь, из живота выпустят.

— Разгуляйся, душа! Плесни, виночерпий!

Возле Божа-рикса села валькирия, спросила:

— Который свей меня видеть хотел? — вгляделась в лица конунгов, указала на Хадгара. — Но не говорите. Уже сама вижу. Этот! С красной бородой и глазами, как снег. Что хотел ты?

Сказал Хадгар-конунг:

— Прав скоп Торгрим! Он про тебя, Дейна, песнь сложил. Красив Торгрим, нет его красивее в Ландин. Но девы свейские не любят скопа за песнь о Лебеди. А скальды ту песнь им назло поют. Да разве сравнить тебя с песней?.. Не откажи, идём со мной.

И побратимы сказали с жаром:

— Согласись! Иди с нами. Не пожалеешь. По тебе сокол!

Засмеялась Лебедь так молодо и звонко, что многие вздрогнули. Ответила:

— Тепло говоришь обо мне, свей. Но не знаешь ты, что Дейну-красу злые языки между собой ведьмачкой кличут. А ну, как волчицей я в постели твоей обернусь? Да руками-змеями — холодными и скользкими — шею твою обовью? Струсишь ведь, не выдержит храброе сердце. И дух твой вон!

— На тебя глядя, я не верю тем языкам.

— Не хочешь верить, свей. Так вернее! А Келагасту в облике моём привиделась волчица.

— Пусть! — очарованный, стоял Хадгар перед красавицей, не в силах отвести от неё глаз.

Не долго думала прекрасная Лебедь:

— Нет, свей, не пойду я с тобой. А за посадника и всякие бесчинства быть тебе наказанным.

Тогда подступился Хадгар к младому риксу:

— Конунг! Ладью с оружием и с золотым кормчим пришлю тебе. Сотню лучших кольчужников подарю. Тебе служить станут, как мне служили. Отдай Лебедь! Уступи.

Возмутились вельможные:

— Совсем обезумел. Диво! Торг открыл.

А побратимы Торгейр и Скегги отвели Хадгара обратно к судилищу и просили:

— Брат! Что тебе антская дева? На тинге только прихвастнуть, что обладаешь ею, воспетою Торгримом. Отступись! Завянет и она, обузой станет — как становится обузой щербатая секира, какую и выбросить жаль и в поход не возьмёшь. Подумай так! Всё преходяще. Останемся живы, на Миклагард[26] сходим. Вот где утеха! И ромейки горячи! Купим тебе хоть десяток...

Свеев изгнали. Сохранили и Хадгару жизнь. Бож-рикс великодушие явил; посчитал, что достаточно поплатились свеи за убийство югорского посадника, троих побратимов оставили лежать посреди поля — кормом для птиц. И югров смутьянов усмирили надолго.

А нарочитые сказали:

— Напрасно, рикс, рогачей отпустил. Великодушием ты их не усовестил, порицанием не изменил нрав змеи. За войском сходят они и опять вернутся. Хадгар этот, посмотри, безумный. Не остынет его страсть. Пока не достанет заветного, не угомонится.

Однако не настаивали на своём нарочитые.

Зато вельможные громко заговорили:

— Убить свеев! Убить! Догнать их надо и на месте порубить. Нам от того не будет хуже. Спокойней только. А великодушие — пустое. Великодушием не расколоть щит, не переломить древка копья и меч не затупить... Зато бывали такие, что чрез великодушие становились посмешищем.