— Ну, чего смотришь? — обращается к Белояру женщина.

Марево перед ее лицом растворяется, и он видит то ли мать, то ли старшую сестру проститутки Веры, фотографии которой рассматривал в отчете, подготовленном оборотнями. А может, это сама Вера.

— Вот же глупОй какой! — смеется женщина. — Я и мать, и сестра, и сама она.

— Рожаница.

Князю князей давно не снились боги, столетий пять, не меньше. Впору спросить, чем обязан.

— Это не я к тебе явилась. — Рожаница насмешливо вскинула бровь. — А ты ко мне пожаловал.

Вот уж о ком Белояр не помышлял в последние жаркие часы, так это о ней. Проблема будущего ребенка Веры и Владимира была отложена на лучшие времена, здесь завертелись вещи более насущные.

Рожаница засмеялась, лучась, и Белояр заметил, что не сможет назвать возраст, на который она выглядит: подумаешь, мол, молода, и она вдруг становится более зрелой, а решишь, лет тридцать пять — тут же получишь улыбку семнадцатилетней, но лишь на миг.

— Насущные, говоришь? — Она махнула белой рукой, что лебедь крылышком. — Сунулись со своими жданками, получили по лбу. Кто кого переупрямит, не столь и важно. Ни вы там жить не станете, ни остроухие здесь. Прощение Ярилово чужой кровью не вымолить.

— Много бы ты понимала в наших желаниях, — устало промолвил Бус.

— Да уж получше тебя, неспокойный. — Рожаница нахмурилась, и в избе стало темнее. — Мудрость материнскую-то не сбыть никуда.

— Мудрость?! — изумился князь князей. — Прости, матушка, но тебя зовут Рожаницей, а не Разумницей. За способность жизнь давать, а не ум. Женским розмыслом ты, душа богов, крепка, но мудрость…

Буса раздражало то, что здесь он как бы присутствовал, но бестелесно: дотронуться бы до Рожаницы, да рук нет, сесть бы напротив нее, да задницы и той не наблюдается.

Таковы законы ее светлицы — нет здесь никого настоящего, лишь она. Ну и иногда случается заехать к ней на ночку-другую Сварогу. И вскоре на земле нарождается девчоночка вроде Веры, которая Владимиру подвернулась на тропках судьбы… А девчонка вырастает и рожает мать вождя.

Эта тройственная история косвенно всплыла в народных взглядах на Мороза и его внучку. Только никто не понимает, что за Мороз, почему внучка? А потому, что когда-то и Чернобог попробовал запустить свою ветвь среди людей, но Морана, увы, бесплодна.

И здесь Бусу Белояру впору схватиться отсутствующими руками за пропавшую голову и спросить себя: «А ты, рожденный прошлой внучкой Рожаницы, всё сделал, что мог для народа, чьим вождем был назван?»

— Народ твой лежит в мерзлоте, ты накусал себе то ли преступную шайку, то ли теневую дружину. Живете соглашательством, презираете людей, из которых вышли. Ждешь верных знаков и ищешь способы вернуть первородным день. — Голос Рожаницы и сочувствует, и журит, и обдает лютым холодом. — Но за многие века не нашел, не распознал, не вернул. Считаешь себя негодящим?

— Наверное.

— Да не мучай ты себя, пустое. До тебя кто был? Колядой его переиначили. В честь ромейских календ. И что осталось? Ни имени, ни памяти о его подлинной жизни. Так, праздник глупый с козой, да и тот забыт. А прошло меньше двух с половиной тысяч лет…

Рожаница вдруг остановила веретено, и стало тихо до боли, до желания хлопать в ладоши и говорить, но Бус ничего не мог сделать, только безотрывно смотрел на замершее пламя лучины.

Сколько продолжалось это времястояние, князь князей не ведал. Рожаница, очевидно, отдохнула, и всё снова зазвучало, задвигалось.

Веретено тихо поет, ритмично подскакивая с громоподобным стуком. Дыхание Рожаницы задает ровный такт пению и стуку. Хрустит-потрескивает лучина. Тени и те, кажется, шуршат по бревенчатым стенам.

Иногда просто слышать — уже наслаждение.

— Да ты любомудр, князь, — подтрунивает Рожаница. — Сказывай, зачем пожаловал. Отвечу на вопрос и поди уже, негоже мне с тобой подолгу шушукаться. Взревнует еще, сам знаешь, кто.

Она смеется, словно колокольчик звенит. Непременно серебряный, так всегда говорят, сколько себя помнит Бус.

— Я не знаю, зачем… Глупо, конечно… — Были бы у него руки, он развел бы ими, но и тут не потрафило.

— Вот те и шишки-потешки! — изумляется она. — Сколь прожил, а мудрости мужской своей не прижил.

— Вот и скажи, зачем я пришел! — раздраженно говорит Бус.

— Хороший вопрос, — неожиданно серьезно отвечает Рожаница. — К родне потянуло, не иначе. Чувствуешь, что время твое кончается. Готов передать власть?

Князь князей вспоминает, как совсем недавно с холодным интересом ждал, обезглавят его или нет, и признает:

— Готов, давно уже готов.

— Ну, а кто следующий? Владимир?

— Хорошо бы и Владимир, — соглашается Бус, думая о плененном молодом князе как о сыне.

— Ну и добро. — Голос божественной прабабки успокаивает и затихает, чтобы в уши упыря вонзился басовый крик:

— Княже, Бранислав тебя требует!

И в ладони появляется прохладный камень, то есть мобильник, конечно. Мобильник, да…

Эльф, стоявший в дверном проеме, напомнил князю американского героя боевиков — вьющиеся космы прихвачены лентой, обвязанной вокруг головы, глаза грустны, будто у невыгулянного бассета, сам здоров, как бык, гол по пояс, и автомат в мускулистых руках. Рэмбо, блин, в Афганистане.

Владимир успел вспомнить сожаление, которое испытывали упыри в связи с авантюрой, в которую Союз ловко втянули друзья и враги, но отбросил праздные мысли и быстро зашагал навстречу здоровяку.

Тот медленно стал вскидывать автомат, точнее, скорость его была нормальной, просто упырь перешел в боевой режим, и время стало растягиваться.

Ствол неотвратимо поворачивался к Владимиру, а на лице эльфийского Рэмбо неторопливо отображалась гримаса удивления. И всё замедлялось, замедлялось, замедлялось…

Эта неспешность мимики и жеста, а также контраст между темнотой склада и светом коридора делали действительность нереальной, и князь надеялся, что так действует проглоченный транспортный наркотик.

Рука со сжатым кулаком уже начала путь замаха, оставалось сделать всего пару шагов и сокрушить эльфа, когда заговорил автомат. Огонь вырывался медленно, пули вытекали, лениво вращаясь… Владимир инстинктивно прянул в сторону.

То есть, его мозг отдал такой приказ телу.

Но тело не послушалось.

Оно застыло, и пули деловым караваном потекли прямо к груди князя.

Разум паниковал, снова и снова посылая сигналы остекленевшим мышцам.

Первая пуля уперлась в кожу…

Дверной проем, в котором стоял враг, резко надвинулся на упыря, а затем еще быстрее отдалился, окрашиваясь в черное и красное.

Перед глазами полыхнула вспышка, словно кто-то сфотографировал Владимира, и он вдруг резко завалился на бок, избегая встречи с автоматной очередью.

Влепился со всей дури в деревянный пол, покрытый тонким ковриком. Бухнулся от души — звук был что надо. Руку, бедро и бок обожгло болью, Владимир усилием воли загнал ее под спуд.

Схватился за грудь. Дырок нет. Отлично.

Попробовал осмотреться, борясь с водоворотом линий и точек, мечущихся в глазах.

День, окно близко, пол чистый… Перед самым лицом обнаружился торец кровати. Владимир приподнялся, чтобы оглядеться получше. В постели кто-то лежал и не шевелился. Дыхания не было слышно. Зато зудел какой-то прибор, вероятно, медицинский.

«Велесе великий! Я ж голый!» — совершил запоздалое открытие Владимир, снова хватаясь за грудь.

Тут же пришло осознание: наркотик сработал-таки!

И куда же тебя выкинуло, торчок-путешественник?..

Князь поднял глаза и узрел над кроватью огромную, в человеческий рост, фотокопию плаката, изображающего Рэмбо. В руках — автомат, повязка на лбу. Вылитый эльф, едва не укокошивший Владимира.

— Ах, ты ж, мать твою через… — прошептал упырь и опустил взгляд на тело, лежащее на кровати.

На кровати лежала ящерица.

Большая и зелено-коричневая.