Я бросил нищим несколько медяков. Признаться, было бы забавно вызвать среди них переполох, подав серебра, но выделяться было не в моих интересах, а подобная неуместная щедрость могла навлечь подозрения — привлечь внимание воров. Того, что меня узнают, особо опасаться не приходилось. Я покинул Веракрус мальчишкой, а в последующие годы пребывания в Мехико носил длинные волосы и впечатляющую бороду. Сейчас мои аккуратно подстриженные и уложенные волосы были не только короткими, но и подёрнулись преждевременной сединой. Сюда прибыл вовсе не Кристо Бастард, а самый настоящий дон Карлос, идальго, чей-то там сын, отправившийся в Новый Свет искать удачи, может быть, в виде богатого приданого дочки какого-нибудь торговца, мечтающего заполучить для своих внуков фамильный герб.

Но неузнаваемым меня делали не только деньги, платье и стрижка. За два года, проведённых в Севилье, я не просто научился вести себя как испанец, я стал им. Как бы сказал Целитель, от меня «разило» gachupin. Да, кожа моя была смуглой, но на Иберийском полуострове жили потомки великого множества народов, населявших его в течение долгих веков, от римлян и вестготов до мавров и цыган, и оттенки кожи тех, кто считал себя испанцами, варьировались от молочно-белого до цвета кофе с молоком. Внешнее разнообразие, кстати, было одной из причин, по которым о человеке считали возможным судить не по обличью, а лишь по родословной.

Как и всех, кому случалось путешествовать в этих краях, меня тянуло подальше от нездоровой влажной духоты города, к прохладе взгорья, начинавшегося за дюнами. Однако прежде мне следовало раздобыть всё необходимое для дороги — обзавестись верховой лошадью, вьючными животными, слугами и припасами.

Потребовав у трактирщика комнату с видом на площадь, я заказал обед туда. Он предлагал мне заодно и услуги замечательно сложенной mulatta, но моё сердце переполняли такие воспоминания, что мне было не до чувственных утех. Совсем неподалёку отсюда я видел, как де Альва заколол отца Антонио, здесь я встретил юную девушку с поэтической душой, мечтавшую читать и писать как мужчина и укрывшую с риском для жизни от преследований нищего мальчишку исключительно потому, что он цитировал стихи.

После того как я обзаведусь в столице подобающим зажиточному кабальеро домом и прислугой, мне нужно будет сменить лошадь, купленную в Веракрусе, на племенного скакуна, ведущего род от одного из легендарных четырнадцати коней первых конкистадоров. Я должен предстать на Аламеде не вздорным щёголем-criollo, всё достоинство которого заключается лишь в том, чтобы, разрядившись в шелка, фланировать по аллее, но настоящим носителем шпор. Энергичным, деятельным хозяином своей жизни.

Большая часть денег, которые мы забрали с монетного двора, оставалась спрятанной. Я собирался воспользоваться лишь своей долей, а остальное оставить для Матео, которому, устроившись и обосновавшись под новым именем, имел намерение незамедлительно написать и спросить, не угодно ли ему будет, чтобы я отослал ему причитающееся со следующим казначейским флотом. Хотя мы отправились в Севилью с немалым запасом золота, у меня возникли подозрения, что он уже снова нуждается в средствах.

Я стоял у выходившего на площадь окна своей комнаты с кубком доброго испанского вина, смотрел, как клонится за пики западных гор солнце, и дивился поворотам судьбы, приведшей меня в ту самую гостиницу, у дверей которой я некогда просил милостыню.

И разумеется, я ни на миг не забывал о вынашиваемом плане мщения, плане, осуществлению которого должны были способствовать продажность и алчность таких людей, как Рамон с Луисом. На сей раз я не собирался прибегать к похищениям и пыткам, не привлекало меня и тайное убийство.

Просто прекращения земного существования для этих злодеев явно недостаточно. Несчастного дона Хулио они лишили чести, денег, семьи, доброго имени — пусть же и их постигнет нечто подобное. Для гордого испанца позор и утрата положения в обществе страшнее смерти.

Кроме того, задуманная месть была тесно связана и с проводимым мной собственным расследованием, касающимся тайны моего рождения.

Спал я урывками, беспокойно. В мои сновидения то и дело вторгались чудовищные образы из прошлого.

В тот ранний час, когда солнце, пленённое богами ацтеков под Восточным морем, ещё только вырывалось на волю, окрашивая линию горизонта дрожащим серым полусветом, я услышал топот множества ног по булыжной мостовой площади. Сначала мне казалось, что это сон, очередной кошмар, напоминающий о том, как всполошённые бегущим стадом свиней власти Мехико вообразили, будто это взбунтовались рабы, и обрушились на ни в чём не повинных чернокожих с оружием.

Но нет, оружие громыхало наяву. Мушкетные выстрелы отдавались эхом от стен площади, вспышки озаряли предрассветные сумерки, лязгали стальные клинки. Я спрыгнул с постели и подскочил к окну, сжимая кинжал.

Множество тёмных фигур яростно атаковало дворец алькальда. Я уж было подумал, не началась ли война, но потом сообразил, что скорее это нападение пиратов, которые разорили и разграбили дюжину городов на Карибах и вдоль океанского побережья. Походило на то, что корабли, которые удалось разглядеть в море со стен крепости, относились вовсе не к казначейскому флоту, а принадлежали морским разбойникам.

В то время как часть пиратов штурмовала укреплённый дворец, остальные рассыпались по окрестным домам. Я запер дверь на засов и заклинил дверную ручку стулом: разумеется, рвущуюся толпу грабителей это не остановит, но, по крайней мере, задержит. Повесив кошель с деньгами на шею, я торопливо оделся, засунул один кинжал в ножны на поясе, спрятал второй за голенищем, прихватил шпагу и выбрался в окно, на уступ в пару футов шириной. Моя комната находилась на верхнем этаже, так что с карниза можно было перебраться на крышу.

С крыши открывался широкий обзор. Уже светало, и теперь я видел, что Веракрус подвергся нападению двух или трёх сотен человек. Некоторые грабители, выделявшиеся пестротой пиратских нарядов, разбившись на небольшие группы, грабили частные дома, в то время как основная их масса атаковала дворец алькальда. Серьёзного сопротивления пираты не встретили — после одного или двух мушкетных залпов большая часть стражи обратилась в бегство.

Форт находился примерно на расстоянии мушкетного выстрела от берега, и я хорошо видел людей, высыпавших на стены, но на выручку городу никто не спешил. Корсары, подойдя к цитадели на своих шлюпках, захватили все лодки, обеспечивавшие связь острова с берегом.

Утренний воздух полнился криками, выстрелами и взрывами. Укрываясь на крыше, я видел, как многие горожане, надеясь спастись, бегут к церкви. Видимо, они не понимали, что напавшие на них злодеи не чтят никаких святынь. Некоторые пытались умчаться прочь верхом или в каретах, но их, как правило, перехватывали флибустьеры. Одних сшибали с лошадей выстрелами, других, вопящих от страха, вытаскивали из экипажей.

Я увидел карету, вылетевшую со стороны одного из богатых кварталов на площадь и мчавшуюся, что было сущим безумием, прямо к дворцу алькальда. На повороте экипаж занесло, и он едва не перевернулся. Индеец-возница слетел с козел, а перепуганные стрельбой лошади бешеным галопом понеслись, грохоча по булыжной мостовой, по самому центру площади.

В окне кареты показалось бледное от ужаса лицо.

— Елена! — Этот крик вырвался из моих лёгких — и из моего сердца.

Какой-то пират бросился наперерез карете и выстрелил в воздух. Испуганные лошади вскинулись на дыбы, и в тот же миг подскочившие разбойники схватились за волочившиеся по мостовой вожжи и вцепились в упряжь.

В то же самое время я перескочил с крыши на аркаду окаймлявшей площадь галереи, а оттуда спрыгнул на землю.

Флибустьеры уже вытаскивали Елену из экипажа, разрывая на ней одежду. Она судорожно цеплялась за всё, за что только могла, яростно визжала, царапалась, кусалась и пиналась.