Так размышлял Атласов в тот день, сидя на крыльце и в задумчивости отложив нож и бересту. От этих размышлений его отвлёк собачий лай. Мимо крыльца к въезжей башне острога пронеслось несколько собачьих упряжек. Седоки были в кухлянках, торбазах из собачины и меховых малахаях. Если бы не ружья, стволы которых торчали из санок, седоков можно было бы принять за камчадалов — казаки за последние годы так вжились в местные обычаи, что даже кафтаны и шубы сменили на камчатскую одежду.

Последняя упряжка круто свернула к избе Атласова. Подлетев к крыльцу, седок остолом затормозил бег санок и соскочил на снег. Едва он снял меховые наглазники, как Атласов узнал Щипицына. Узкое, словно вырезанное из дерева, лицо казака совсем потемнело от загара, должно быть, Щипицын возвращался с казаками из поездки в какое-нибудь из дальних камчадальских стойбищ. Острая, сверкающая сединой, как обоюдоострое лезвие, борода его по-прежнему воинственно торчала вперёд.

— Здоров будь, атаман! — весело, словно не было между ними давнего холодка, прокричал Щипицын. Взбежав на крыльцо, он сел без приглашения на перильца напротив Атласова, дружелюбно оскалив в улыбке мелкие острые зубы, крепкие и чистые, как у молодого пса.

— Будь и ты здоров, есаул! — насмешливо отозвался Атласов. — Откуда ты припорхала, перелётная пташка?

— Откуда я, птаха малая, припорхала, про то лучше не спрашивай, — не обиделся на насмешку Щипицын. — Спроси-ка лучше, какие вести на хвосте принесла твоя пташка.

На слове «твоя» бывший есаул сделал ударение, и Атласов удивлённо приподнял брови:

— Что-то не замечал, чтоб эта пташка была моей. В последние годы она другим свои песенки пела.

— Пташка она и есть пташка, — без всякого смущения заявил Щипицын. — Поёт там, где теплее.

— Это что ж, значит, возле меня нынче тепло стало?

— Переменился ветер. У твоего крыльца скоро снежок растает, травка-муравка зазеленеет и всякий цвет зацветёт — вот что чует твоя пташка.

— И какие же вести у этой пташки на хвосте? — уже всерьёз заинтересовался Атласов.

— Я вот тебя не шутя атаманом назвал, а ты меня есаулом — в шутку. Однако шутки бывают разные. Вон господь бог тоже шутил, шутил да на шестой день взял и нешуточного человека сотворил. Дашь ли мне опять есаула?

— Я ведь не господь бог.

— А если станешь им? — прищурил свои плоские глаза Щипицын. Смотрел он пристально, с напряжённым ожиданием.

— Ну, для начала я всыпал бы тебе плетюгов за то, что ты тогда от меня в Верхнекамчатске откачнулся.

— Старый друг лучше новых двух, — напомнил Щипицын.

— Ладно, будь я богом, то после плетюгов по старой дружбе сделал бы тебя казачьим десятником.

— Пятидесятником! — потребовал Щипицын. — А на плетюги я согласен, на мне шкура быстро заживает.

Ого! Щипицын торгуется! Значит, и впрямь у него важные вести, значит, и впрямь ветер переменился.

— А на какой глине мы тебя замесим? — важно, словно и впрямь стал богом, спросил Атласов, внутренне подобравшись.

— Глина самая подходящая, — улыбнулся Щипицын, увидев, что Атласов скоморошничает и, значит, не таит на него больше обиды. — Помнишь, в Енисейске ты поверстал меня на казачью службу с десятью моими товарищами?

— Как не помнить твоих дружков? Ведь они изрядно постарались, чтоб нам с тобой в якутскую тюрьму угодить.

— Так вот, все эти десять святых угодничков по-прежнему за меня держатся. Считай, с тобой да со мной — нас двенадцать апостолов.

— Маловато, чтоб мять глину. Будет нас не двенадцать угодничков, а двенадцать разбойничков, по которым начнут виселицы плакать.

— Это ты, Владимир, зря. Нынче моим ребяткам цены нет. Вот тебе весть, от которой, думаю, взыграет в тебе сердечко — на Камчатке было три приказчика, а сейчас полтора осталось!

— Как так?

— А так. Казаки на пути из Нижнего острога в Верхний Липина зарезали!

Новость не произвела на Атласова того ошеломляющего действия, на какое рассчитывал Щипицын, должно быть, Владимир предчувствовал, что казаки выйдут из повиновения. Он даже не обрадовался этому известию, наоборот, нахмурился, погрузился в непонятную задумчивость.

Опоздал! — вот что понял Атласов. Пока он, наблюдая развитие событий, колебался, выжидая подходящего момента, чтобы вмешаться и обуздать приказчиков, казаки решили по-своему — и так круто, что теперь долго не быть миру на Камчатке. Это не удача для него, но скорее предвестие катастрофы, даже если он и возьмёт теперь власть в свои руки.

— Чьей команды казаки? — спросил он.

— Данилы Анцыферова.

Опять Анцыферов! Серьёзный противник. Вначале он подставил ножку ему, Атласову, теперь кинулся на Липина. Что ж, Липину поделом!

— А Чириков где?

— Чирикова казаки тоже хотели порешить, но он упросил их ради Христа дать время на покаяние. Казаки оковали его и повезли в Верхнекамчатск. Тамошние служилые Анцыферова поддержат. Считай, конец Чирикову. Скинем со счёта эту половину приказчика, и стало быть...

— Стало быть?

— Один ты целый и настоящий приказчик на Камчатке остался.

— Поэтому ты и припорхал ко мне?

— Поэтому и припорхал, — нахально глядя в глаза Атласову, согласился Щипицын. — Думаю, на этот раз Фёдор Ярыгин поспешит сам сдать тебе командование острогом. Они ведь с Анцыферовым приятели, и сечь приятелю голову за бунт Ярыгину будет тяжко! Он с удовольствием предоставит эту возможность тебе. А заартачится, не захочет острога тебе сдавать, тут мои святые угоднички и сгодятся, помогут уговорить его. Только, сдаётся мне, что он артачиться не станет. Ты эдак через часик-другой наведайся к Ярыгину. Мои ребятки сейчас у него, про бунт докладывают.

— А если нижнекамчатские казаки примут сторону Анцыферова? — думая о своём, спросил Атласов. — Они ведь тоже натерпелись от Чирикова с Липиным.

— Ну, тут ты ошибаешься, — усмехнулся Щипицын. — Иль ты здешних служилых не знаешь? Народ они степенный, зажиточный. Против законной власти они никогда не пойдут, хоть верёвки из них вей. Наоборот, большинство из них станут против бунтовщиков, чтоб перед Якутском выслужиться. Да и сам Ярыгин тоже верный воеводский служака. А вот в Верхнем остроге служилые — те народ беззаботный, по большей части головы отчаянные. Те за Анцыферова станут. Придётся тебе подступить к Верхнекамчатску с пушками. Там ведь пушечек-то нет. На этом Анцыферов и просчитается... Ну, так как же? Буду я пятидесятником?

— Я ведь ещё не приказчик на Камчатке.

— А через часик-другой и станешь им. Я сейчас тоже к Ярыгину наведаюсь, растолкую, что к чему и какой линии ему нынче выгоднее держаться, чтоб и друга не казнить, и перед воеводой чистым выйти.

— Ладно, выйдет по-твоему — похлопочу перед воеводой, — пообещал Атласов.

У Щипицына жадно заблестели глаза. Он, должно быть, не рассчитывал на столь лёгкое примирение с Атласовым. А тут ещё и обещание выхлопотать высокий казацкий чин вырвал!

— Через часик-другой, атаман! — напомнил он Атласову, прыгая в санки.

Собаки, визжа, сорвались с места, и упряжка, минуя избы посада, унеслась в острог.

Атласов, обхватив голову руками, остался сидеть на крыльце. Что ж, этот пройдоха Щипицын правильно рассчитал. Ярыгин сдаст командование, деваться ему некуда. Он, Атласов, теперь опять на коне, и поводья у него в руках. Но как коварно распоряжается его жизнью судьба. Едва вознесёт — тут же выкопает яму. Вначале опоила его хмелем — и он полетел в яму, потом околдовала его красотой Степаниды — и опять яма. Теперь возносит ещё раз, но впереди уже маячат сабли взбунтовавшихся казаков. Так просто они ему не дадутся, и неизвестно ещё, кто кого свалит — он ли Анцыферова пли Анцыферов его. Как найти путь мирно договориться с Анцыферовым? Он мог бы за убийство Липина наказать анцыферовских казаков батогами и отправить отслуживать вину приисканием новых земель на море, а о причинах убийства Липина сообщить в Сибирский приказ правду: убийство совершено доведёнными до отчаяния служилыми. Такие случаи уже бывали, и Сибирский приказ не всегда брал сторону приказчиков. Москве важно, чтобы ясак шёл исправно.