Атласов предлагал юкагирам выделить от всех родов шестьдесят лучших воинов и охотников, чтобы они отправились с ним на соболиный промысел на богатую реку Камчатку. В случае удачной охоты юкагирам удалось бы не только погасить все ясачные недоимки, но и на будущие годы иметь разведанные соболиные угодья.

Шансы на успех переговоров были малы, но и Атласов рисковал немногим: упустил бы одного из заложников — потеря невелика перед лицом грозно развивающихся событий. Зато в случае успеха переговоров победа могла бы стать полной и у него оказались бы развязанными руки для желанного похода.

Та смелость и уверенность, с какой уже почти запертые в крепости казаки вступили в деловые мирные переговоры, произвели на юкагиров как раз такое впечатление, на какое втайне даже от самого себя рассчитывал Атласов. Видимо, и юкагиры прослышали уже о Камчатке, и предложение Атласова показалось им ничуть не дерзким, но скорее дружественным.

Атласов, отпуская Ому на переговоры, говорил с ним так, словно Камчатка уже хорошо разведана казаками. Он дал понять князцу, что приглашает в этот поход юкагиров из чисто дружественных чувств, что действий прежнего приказчика не одобряет и обещает возместить юкагирам отнятое у них имущество из государевой подарочной казны[104] бисером и ножами. В случае успеха переговоров Атласов готов был выпустить Ому из аманатов и взять с собой на Камчатку, дабы он, как великий охотник, мог добыть столько шкурок, сколь позволит его известное всей тундре искусство, а как великий воин — охранять могучей рукой охотников от нападения неприятеля, если он объявится и попытается помешать мирной охоте.

Ома не подвёл. Ему удалось уговорить князца Канмамутеева распустить воинов и закончить всю эту заварушку к обоюдному удовлетворению обеих сторон. Осада была снята, а Ома скоро явился в зимовье с шестьюдесятью охотниками, молодцами на подбор, — сухощавыми, жилистыми, налитыми силой, стремительными, как ветер.

Атласов, узнав о том, что переговоры между Омой и Канмамутеевым идут успешно, ужо готовился к выступлению. Ни одного лишнего дня не хотел он задерживаться в Анадырском и велел протрубить зимовщикам выступление на другой же день после прихода Омы.

— Ты сам сатана! — восхищённо говорил на прощанье Атласову Морозко. — Что Стадухин или Дежнёв, что Поярков или Хабаров! Самого Ермака готов я вспомнить, увидев, как подчинил ты своей воле губительные неурядицы! Иди с богом! Верю в твою удачу!

Атласов глянул исподлобья:

— Лука, можешь проклясть меня, но я беру из крепости шестьдесят казаков.

— Большая опасность в том, — вздохнул больной Морозко. — Стало быть, в остроге остаются полтора десятка тех, кто ходил со мной в последний поход. Однако противиться я не стану. Оставил я у коряков в Олюторской земле Сидора Бычана с двадцатью служилыми. Чаю, скоро вернутся они в Анадырское, собрав ясак с тамошних коряков. Но если, паче чаянья, они ещё не собираются выходить оттуда, то надлежит тебе идти в Олюторскую землю столь быстро, сколько выдержат оленьи упряжки, г велеть Сидору лететь в Анадырское птицей, ибо оставляешь ты крепость почти беззащитной.

— Юкагиры, что идут со мной, должны понимать, что случится с ними, если Канмамутеев нарушит договор и нападёт на крепость.

— То поступил ты мудро. Юкагиры для тебя и слуги, и охрана, и залог сохранности крепости. Прощай, сынок. Дай обниму тебя!

В тот же день Атласов выступил из укрепления.

Явившийся через неделю на смену Атласову приказчик, посланный якутским воеводой, пришёл в ужас: крепость совсем оголена! А узнав о том, что неподалёку от укрепления бродят крупные отряды чукотских воинов, что в юкагирских родах смута ещё не совсем улеглась, приказчик и вовсе обезумел. Не слушая увещеваний Луки Морозки, он кинулся в погоню за Атласовым, чтобы вернуть хотя бы часть казаков.

Атласова он не догнал и возвращался на Анадырь, обмирая от страха, ожидая увидеть на месте укрепления одно пепелище. Однако в крепости уже был Сидор Бычан со своими казаками. Только тут приказчик вздохнул с некоторым облегчением.

Темно в тюремной келье, хотя солнце уже стоит высоко. Сквозь узкую прорезь забранного железными прутьями окна свет едва сочится.

Щипицын, кутая плечи в драный зипун и стуча зубами от холода, продолжает вышагивать от оконца до двери в ожидании сторожа, который всё не появляется. Атласову хотелось бы поговорить с ним о Камчатке, но что толку говорить с ним об этом, если Щипицын в знаменитом его походе на Камчатку не принимал участия. Разве поймёт он чувства, переполняющие грудь Атласова, ту бурю душевного взлёта, которая помогла ему преодолеть все препятствия и вывести своих казаков в долину заветной реки?

Если бы был сейчас здесь Потап Серюков или племянник Василий, сын старшего брата Ивана. О! Тогда им было бы о чём поговорить, что вспомнить. Но Потап погиб на Камчатке, а Василий сейчас где-то на дальней службе в Даурии.

Гей! Гей! Расступись, время! Просветлись, память!

На оленьих упряжках вынесся отряд Атласова из Анадырского декабря 14-го числа 1696 года — пепельный сумрак стоял в небесах, пепельный снег летел из-под полозьев санок день за днём, ибо низкое солнце стоит в это время у самого горизонта, кроясь в дымке даже в полдень, а потом на двадцать часов исчезает вовсе и в тундре царит тьма. Ледяную мёртвую пустыню оставляли они позади, двигаясь к югу. С Анадыря перешли на Майн, с Майна — на приток Пенжины, реку Чёрную. Кустики чахлой растительности сменились в пойме Пенжины рощами лиственницы. Здесь, на Пенжине, они в последний раз видели северное сияние, которое часто раскрашивает павлиньими хвостами небеса над Анадырем. Чем ближе к устью Пенжины продвигались они, тем гуще обступали их леса. На притоке Пенжины, реке Оклане, впервые увидели они рощи могучих, в три охвата, тополей, кроны которых, казалось, подпирали небеса. Устья Пенжины достигли они всего за неделю. Здесь солнце уже стояло выше, поднимаясь до половины небесного свода. По счастью, пурга ни разу не задержала их в пути — ибо стояли такие морозы, что вороны замерзали на лету. От мороза солнце в небе двоилось и троилось и было багровым, почти цвета крови. Взяв ясак с окланских, каменских и усть-пенжинских коряков (соболя здешние коряки не промышляли), Атласов разделил отряд.

На восток, прорезанный долиной Таловки, простирается обширный Парапольский дол, где оленные коряки пасут тысячные табуны. Потапу Серюкову надлежало пересечь дол и спешить в землю олюторских коряков, чтобы разыскать там отряд Сидора Бычана, отдать тому распоряжение немедля возвращаться в Анадырское, а самому двигаться дальше на юг, в сторону реки Камчатки, восточным побережьем, объясачивая по пути встреченные племена.

Атласов с остальной частью отряда и всеми юкагирами двигался побережьем Пенжинского, или Ламского, моря. Неслись, загоняя оленей, ибо Атласов положил пройти тысячу вёрст, отделяющих Анадырь от Тигиля, с верховий которого можно было пройти в долину Камчатки до той поры, как сойдут снега. Кроме вожей, взятых из числа коряков, был в отряде Атласова казак Яшка Волокита, ходивший до Тигиля с Лукой Морозно, поэтому отряду не грозила опасность заблудиться в пути. Загнанных оленей заменяли свежими, взятыми у оленных коряков. Оленную упряжку коряки охотно отдавали за усольский нож и ещё считали, что от этой мены остаются в выигрыше — так в этих местах ценились железные изделия.

На Подкагирной и Шаманке сопровождавшие казаков юкагиры всё чаще стали примечать на снегу соболиные следы, на Лесной следы эти стали примечаться совсем густо, и Ома стал приставать к Атласову, чтоб разрешил юкагирам начать соболиный промысел. Атласов резко отказал. Ома обиделся, но смолчал. После этого юкагиры стали посматривать на Атласова враждебно.

В середине февраля на Лесной их захватила пурга и свирепствовала две недели. Снегу навалило на сажень, и накатанные коряками зимние санные дороги оказались погребены под снегом. Какую-то несчастную сотню вёрст от реки Лесной до Паланы пришлось пробиваться по горло в снегу десять суток. Дорогу для оленьих упряжек пробивали юкагиры, идя впереди на лыжах. Ко времени выхода на Палану люди измотались так, что ни у кого не было сил стоять на ногах. Волей-неволей Атласову пришлось дать казакам несколько дней на отдых.