— Ты убьёшь русского?

— Тебе, Дурун, не суждено знать это. Дурун, у якутов нет великого тойона. Логуй хитёр, как весенняя река, но он никогда не был воином. Я — воин, но меня боятся. Тойоны не дадут мне быть выше их. Я ждал от моей юной жены богатыря. Ты не спас её, Дурун. Что же ты наделал, Дурун?

Сахей заплакал. Лёг и, плача, не спуская с шамана глаз, пополз к нему, простирая то одну, то другую руку.

Никогда Дурун не видел тойона в таком унижении. Мысль о том, что Сахей сломлен, что пора прибрать его к рукам, заиграла и споткнулась: «Тебе, Дурун, не суждено знать это?» Угроза?

Сахей положил голову на колени шаману, рыдал.

Дурун улыбнулся свысока, как бог, и в тот же миг прямой русский нож вошёл ему снизу в живот и легко, не грубо, покатился к груди.

Дурун хотел закричать, но не хватило воздуха.

Ночью тойон молился своему деревянному хранителю. Он кормил его лучшими кусками, мазал всеми жирами, какие только были в доме. А потом взял его и пошёл с ним на реку. Он посадил его в лодку и опять щедро кормил и напоследок сунул в рот лепёшку. Потом сделал вид, что нечаянно толкнул лодку, и она тихонько поплыла, унося деревянного бога, который не оправдал надежд.

Семён Дежнёв, посол атамана Галкина, сидел возле потухшего костра и мазал углём лицо. Вымазавшись предостаточно, он явился к тойону Сахею, который был удивлён видом русского посла и его слезами.

— Кто причинил горе тебе? — спросил Сахей. — Или ты оплакиваешь свою жизнь, ибо никто из русских не ушёл отсюда.

— Я сам пошёл к тебе, Сахей, — ответил Дежнёв. — Кто-то должен был идти, и я пошёл. Я оплакиваю не свою жизнь. Я оплакиваю смерть твоей молодой жены. Я женат на якутке Абакаяде Сичю и знаю, как прекрасны женщины твоего народа. Смерть женщины — это не смерть мужчины. Женщины приносят нам детей. И я опечален твоим горем: жена твоя не успела родить тебе охотника.

— Воина! — закричал Сахей.

— Охотника, — возразил Дежнёв. — Слишком много крови проливает твой народ в бесполезных войнах. Если бы я был воеводой, ни один волос не упал бы с головы охотников.

— Ещё бы, вам подавай соболей!

— Все мы кому-то служим, тойон Сахей. Якуты рыщут по лесам, чтобы убить соболя и уплатить нам ясак. Я, как волк, хожу по земле и приискиваю землицы, чтобы угодить своему царю. А все цари служат богу.

— Тебе не понять нас, но ты не глуп, — сказал Сахей и пригласил Дежнёва в дом. — Мой враг Логуй прислал гонца с просьбой, чтобы я убил тебя. Он предал вас!

— Логуй хочет мира. Я сам просил тойона Логуя послать к тебе гонца. Я надеялся, что ты поступишь наперекор желаниям своего врага.

— Я разгадал его. Я только думал, что это сам Логуй пошёл на хитрость.

— Ты мудр, тойон Сахей. Если бы у якутов все тойоны были такие же, как ты, нам бы пришлось плохо.

— Если бы все тойоны якутов были такие, как я, русский царь платил бы нам ясак.

— Так бы оно и было, Сахей. Только до русского царя по его земле нужно идти два года.

— Это на моих-то лошадях! С моими-то воинами!

— Ты прав, тойон Сахей. На твоих лошадях, с твоими воинами до русского царя можно дойти за полтора года.

Сахей помрачнел.

— Я знаю, что у вас есть пищали величиной с лошадь. Нас мало, чтобы победить бесчисленных воинов русского царя. Мы на него не нападали, зачем он послал вас сюда? Зачем ему столько земли, если из конца в конец её идут два года?

— Воля божья!

— Что послал сказать мне приказчик Парфён Ходырев?

— Меня послал атаман Галкин тебе сказать, что приказчик Парфён Ходырев сидит в тюрьме. До нашего царя дошло, как притеснял Парфён Ходырев якутский народ, и царь сместил его. Мне велено сказать тебе, что все твои прегрешения прощаются. Я привёз подарки.

— Покажи!

Дежнёв сходил к лошадям, принёс тюк красной материи, пять шапок, сшитых из разноцветных лоскутов, маленький медный котёл, наполненный голубыми бусами.

Сахей, черпая пригоршнями бусы, прищёлкивал языком.

— Иди, — сказал он наконец, — тебе укажут дом. Я буду думать.

А всё уже было ясно. Настала пора покориться. Чуть ещё промедлишь, придёт атаман Галкин вместе с Логуем да с тем же Откураем, вырежут весь род, не пощадив детей, а женщин растащут.

Три дня думал тойон Сахей. Так говорили Дежнёву. А Дежнёв знал, что Сахей ест сушёные мухоморы[66] и пьяный колотит слуг.

Через три дня Дежнёву принесли три сорока двадцать соболей, то есть с каждого мужчины по соболю. Было в роду Сахея сто сорок мужчин.

Ламуты[67]

И верилось и не верилось: ехал домой от страшного Сахея целёхонек, вёз богатый ясак. Прикидывал: теперь» то не забудут небось ни дьяки, ни атаманы. Удастся, глядишь, своё дело завести. Пошлют на выгодную службу, а там не плошай. Не сплошаешь, соболь будет, деньги будут, товары будут.

В Якутске Василий Поярков[68] набирал два отряда на Яну и на Индигирку. На Индигирку вёл казаков Посник Иванов; Дмитрий Михайлов Зырян[69] шёл на Яну. Дежнёв ударил челом, и хотя охочих людей было сверх меры, а посылали всего тридцать человек, по пятнадцать в отряде, его не забыли. Попал Семён к Зыряну.

Уже лёг снег. Отряд уходил через неделю, зимней дорогой, а у Семёна всё ещё не было снаряжения. Зырян пришёл к нему домой узнать, в чём дело, и узнал: Семён искал в долг деньги на покупку двух лошадей, платья и обуви. Зырян крепко заругал казака: чего молчал? — и дал взаймы. Вместе ходили на базар, а на якутском базаре стоило всё в десять раз дороже против московского. За двух лошадей заплатил Семён якутскому тайону[70] восемьдесят пять рублей.

Отправились в поход спозаранку, при утренних звёздах. Грубовато отрывали от себя жён, горячили коней, чтобы скорее осталось позади тёплое нестрашное житьё и началась бы казачья жизнь. Ехали, окликали задиристо друг друга, а потом, когда острог остался далеко, притихли, понурились, а кто попросту задремал.

На Семёна напал вдруг божий страх. Куда, господи, опять несло? Что от него хочет господь? Где суждено прославить имя его? Где суждено положить голову?

Не в этих ли снежных краях, куда ни одному ветерочку не добежать с родной стороны, ни одному-то облаку не доплыть.

Трудно перевалили горы.

Когда спустились в долину, увидели большой отряд ламутов на оленьих упряжках. Ждали русских в недобром молчании. Казаки тоже примолкли, поглядывали в спину Зыряну. Он ехал первым, важно, без страха. Артём Шестаков не выдержал:

— Дмитрий, чего молчишь? Ветер-то в нашу сторону. Место выбрали косоглазые в самый раз. Из луков удобно бить.

— Не бойсь! Поглядим, у кого душа крепче. А как кто из них стрельнёт, ты, Артюшка, из пищальки давай. Приготовь пока да пороху насыпь поболе, для громкости.

Расстояние между отрядами сокращалось. В одном — пятнадцать человек, в другом — не меньше сотни. Уже было ясно, ламуты мира не хотят, не хотят пустить на свою землю усатых людей.

Хороший охотник ещё не воин. Не хватило терпения у ламутов, загалдели, пустили по ветру пока что безвредные стрелы — ни одна до казаков не долетела.

— Пали, — сказал Зырян, осадив коня.

Шестаков спешился, вышел перед отрядом, установил пищальку и бабахнул. Стрелять было тоже бесполезно, далеко, но ламутов как ветром сдуло. Только снежный вихрь заметался по белой равнине.

От смеха казаки попадали с лошадей.