Женщины носят почти такую же одежду, что и мужчины. Главным развлечением мужчин является охота на медведя, для которой они соединяются в группы, не запасаясь никаким другим оружием, кроме острой железины наподобие большого ножа, которую они прикрепляют к рогатине примерно в сажень длиной. Выследив и подняв медведя, они идут прямо на него с этим коротким копьём и, когда убьют, отделяют голову, насаживают её на какое-либо дерево, бегают вокруг неё и всячески её чествуют. Вслед за тем они бегают вокруг туловища медведя и много раз выкликают, спрашивая у него: «Кто тебя убил?», и сами себе отвечают: «Русские». — «Кто тебе голову отрубил?» — «Русский топор». — «Кто тебе распорол брюхо?» — «Нож, который сделали русские», и далее в том же духе. Другими словами, виноваты русские, себя же они хотят представить невиновными в убийстве медведя.

У них есть свои князья или князьки[343], одного из которых зовут Курза Муганак; владения его охватывают несколько сотен хижин. Он собирает с них дань для передачи воеводам их царских величеств. Однажды со всей своей княжеской роднёй и слугами он явился ко мне на судно, поклонился и преподнёс мне в подарок свежую рыбу; в ответ я одарил его табаком и водкой, после чего он, очень довольный, съехал на берег, но вскоре вернулся и радушно пригласил меня в свой княжеский дворец в гости.

Мне было любопытно повидать великого владетеля в его княжеском дворце, и я отправился туда, хотя никакого желания отведать его угощения у меня не было. Когда я сошёл на берег, предварительные церемония оказались весьма простыми. Князёк сам играл роль церемониймейстера и провёл меня без особенных околичностей в свой пышный дворец, который, так же как я обычные жилища остяков, был сделан из слабосшитого вместе луба или коры деревьев.

Я застал там четырёх из его жён, двух старых и двух молодых. На одной из молодых была красная суконная юбка, сама она была богато украшена стеклянными бусами, они висели вокруг шеи, спускаясь до талии, и в двух рядах кос по обеим сторонам головы. В ушах у них были большие точёные серьги в виде колец со свисавшими на длинных нитках бусинами.

Каждая из княжеских жён поднесла мне берестяной туес с сушёной рыбой, самая же молодая из них — такой же туес с осетровым жиром, он был совершенно жёлтого цвета, как золотой дукат. Приняв всё это, я велел угостить их табаком и водкой, которые считаются у них самыми изысканными вещами.

Во всем княжеском покое я не заметил никакой обстановки, кроме нескольких люлек и сундуков, сделанных из тех же скреплённых вместе берёзовых веток, в которых лежали их постели, состоявшие из стружек, почти таких же мягких, как перья. Колыбельки их детей стояли в дальнем углу избы, так как огонь разводится посреди неё. Дети лежат в них совершенно раздетыми. В доме я заметил медный котёл, а также котлы, сшитые из бересты, в которых они могут варить пищу на угольках, но не на огне.

Для курения табака[344] (к чему они все, как мужчины, так и женщины, очень склонны) пользуются вместо трубок каменным сосудом, куда они втыкают специально сделанный для этого чубук. Набрав немного воды в рот, они могут в два или три вдоха выкурить целую трубку. Дым они вдыхают в себя и потом падают на землю и лежат по полчаса без сознания, как мёртвые, с закатившимися глазами и дрожью в руках и ногах. На губах у них появляется пена, кажется, что у них припадок падучей, и совсем незаметно, куда девается дым. От такого способа курения многие из них гибнут, так как если они находятся в воде или в поездке или сидят у огня, то некоторые из этих завзятых курильщиков падают в воду и тонут или попадают в огонь и сгорают. Те из них, кто, вдохнув дым, выдыхают его через рот, отделываются дешевле, чем люди более слабого сложения, которые иногда задыхаются, втянув в себя дым.

Из других обычаев остяков следует упомянуть следующий: они приходят в ярость, если кто-либо вспоминает или называет имя кого-либо из родственников, хотя бы давно умерших. Они ничего не хотят знать о событиях, случившихся до их рождения, никто из них не умеет ни читать, ни писать, не занимаются они также ни земледелием, ни огородничеством, хотя и очень любят хлеб.

У них нет ни храмов, ни жрецов. Суда или лодки они обшивают снаружи лыком, каркас же внутри делают из очень тонкого дерева. Эти суда длиной почти в две или три сажени и в один локоть шириной. Они держатся на воде без большого ущерба, даже в сильную бурю.

Зимой остяки живут в землянках, в их жилища нет другого входа, кроме дыры сверху, через которую выходит дым. Случается так, что, когда они по своему обычаю голыми спят вокруг огня и снаружи начинается буран, та сторона тела, которая не повёрнута к огню, покрывается слоем снега в один-два пальца толщиной. Когда спящий почувствует, что он замерзает, он поворачивает к огню другую сторону тела, чтобы она отогрелась. Отсюда ясно, что это очень выносливый народ.

Когда остяк заподозрит какую-либо из своих жён в измене ему с другим мужчиной, он срезает с медвежьей шкуры шерсть и несёт её тому, кто, по его предположению, является любовником его жены. Если тот невиновен, то он примет шерсть. Если же виновен, то по их обычаю он не должен её тронуть, а обязан сознаться в том, что было. После этого они дружелюбно мирятся на том, что продают неверную жену. Если же случится, что кто-либо настолько подл, что примет медвежью шерсть, хотя он и виновен, то, по их мнению, медвежья шкура, с которой была срезана шерсть, превратится в медведя, который появится по прошествии трёх дней в лесу и разорвёт на куски клятвопреступника, не постеснявшегося принять его шерсть, чтобы скрыть правду. Шерсть иногда заменяют другими вещами: луками, стрелами, топорами и ножами. Остяки твёрдо верят, что принявший их виновный человек в течение нескольких дней от них же найдёт смерть. Это подтверждается единодушно и всеми живущими вокруг русскими. Ну а теперь довольно об остяках.

Берега Оби, по которой они живут, не обработаны от моря до реки Томь из-за сильных холодов, так что здесь не найти ни зерна, ни плодов, ни мёда, лишь на кедрах растут какие-то орехи.

После того как мы провели несколько недель на реке Оби, среди диких остяков, мы прибыли 1 сентября в город Кетск на реке Кеть, впадающей в Обь в северо-западном направлении. 28-го были мы у Сергиевского монастыря, а 3 октября — у деревни Ворожейкиной.

В этот день скончался входивший в мою свиту уроженец Шлезвига художник Ян Георг Вельтсель. Уже чуть ли не две недели он был прикован к постели из-за нарыва прямо над сердцем и одновременной горячки.

7 октября прибыл я благополучно в деревню Маковскую и велел похоронить Вельтселя посреди неё, на пригорке у реки. Должен сказать, что для меня путешествие вверх по реке Кети оказалось одним из наиболее неприятных и тяжёлых на всём пути до сих пор, поскольку пришлось пять недель подряд бороться с течением. Мы не встретили ни одной души, разве что по временам показывался остяк и тут же скрывался в лесу. Здешние остяки говорят на языке, отличном от языка остяков, живущих на Оби[345]. Они такие же идолопоклонники.

Мне пришлось выдержать много неприятностей и испытаний на этом тяжёлом и продолжительном пути, так как запасы продуктов питания, и прежде всего муки, сильно уменьшились. Случилось это потому, что со времени отъезда из Тобольска я ничем, кроме рыбы, не пополнял запасов продовольствия, и моё положение было бы лучше, если бы не сочувствие к находившимся на судне остякам. Когда по расположению места это было необходимо, они тащили нас с берега на бечеве и из-за продолжительной тяжёлой работы были настолько измучены, что нам приходилось всё время следить, чтобы они все не разбежались. Не было дня, чтобы, сколь зорко ни сторожили их наши люди, кто-либо из них не сбежал. В конце концов из-за наступивших холодов и ежедневного изнурительного труда они так обессилели, что никуда не годились. Если бы я заранее не написал енисейскому воеводе просьбу о присылке людей, что он выполнил с величайшей поспешностью, то я мог бы очень легко погибнуть вместе с остальными, так как без этого подкрепления не добрался бы до лежавшей почти в 30 милях деревни. Мы вмёрзли бы в речной лёд и погибли бы от голода и жажды в здешних глубоких снегах. Эта река к тому же совершенно необитаема и для зимнего путешествия совершенно непригодна.