— Очень нехорошо быть разбойник! — оттопырив толстую нижнюю губу, говорит он Атласову, словно тот его только что ограбил. «Немчин поганый, русского языка не успел выучить, а туда же — читать наставления!» — тоскливо думает Атласов.

— Вишь, воевода, пошалили мы немного с казачками. Было дело, не отпираюсь, — вежливо соглашается Атласов, чтобы хоть как-то поддержать беседу, которая заранее обещает быть скучной.

— Что есть пошалили? — поднимает кверху белобрысые брови воевода. — Шалость есть невинный детский развлечений. А ви хватай делай грабить торговый государев человек. За такой поступок иметь быть караться в цивилизованный мир верёвкой вокруг шея, покуда приходит смерть... Государь много обижен тобой есть. Надо хорошо делать служба. Теперь государь велит делать приказ посылать тебя и твои люди обратно в Камчшатка. Тюрьма нихт. Ти есть свободен.

Атласов стоит совершенно оглушённый. Как! Вот этот огромный каменный болван с холодной немецкой начинкой привёз ему весть о свободе!.. Пол начинает уходить у него из-под ног.

— Ну, ну! Полно, голубушек, — вставая во весь свой огромный рост, успевает поддержать Атласова воевода. — Тюрьма нихт! Это есть святой правда! Мы больше не будем разбойник, мы будем жить честно, чёрт нас похвати!

Драурних улыбается каменными губами, Драурних даже пытается неуклюже шутить. Но едва он убеждается, что Атласов пришёл в себя, как тут же объясняет: государь, приказав освободить Атласова, дал Драурниху право вздёрнуть казачьего голову при первой же серьёзной провинности на любом подходящем суку, не отписываясь в Москву. Поэтому, вдалбливает Драурних, Атласов должен служить, не щадя ни своего живота, ни живота казаков. Таковы условия его освобождения.

Военное счастье по-прежнему не сопутствует государю в его войне со шведами, казна государева пуста — поэтому Атласову надлежит всеми мерами гнать с Камчатки поток пушнины. Если же казачий голова не оправдает возложенных на него ожиданий, пусть пеняет на себя самого.

Странное утро выдалось 6 июня 1707 года в казачьем остроге на Большой реке, которая несёт ледяные воды с южных отрогов Срединного Камчатского хребта и впадает в Пенжинское (Охотское) море.

В это утро Иван Козыревский проснулся как обычно: не рано и не поздно. Откинув низ полога, подвешенного к потолку над широким супружеским ложем для защиты от комаров, он увидел, что за лахтачьим пузырём, затягивающим окно, как раз начинает угадываться рассвет, а по избе ещё плавает сумрак, слабо раздвинутый чадным пламенем лампады, горящей в углу на божнице перед крошечным изображением девы Марии с младенцем Христом на руках. Иконку эту в тусклом серебряном окладе подарил Ивану отец, провожая его на службу в Большерецкий острог, а лампаду Козыревский сделал сам из каменного камчадальского жирника. Вместо деревянного масла лампаду приходилось заправлять китовым либо лахтачьим жиром; она служила им с Завиной и вместо ночника: Завина не любила спать в темноте, ей начинали мерещиться всякие ужасы, и она в испуге просыпалась от этого.

Колеблемое сквозняком пламя лампадки освещало бревенчатые стены, ржавый болотный мох, которым были выложены пазы между брёвнами, неструганые плахи потолочного настила. Грубо сколоченный стол, два-три табурета, ларь да лавки у стены составляли всю обстановку избы, вернее, той её половины, которую занимали Иван с Завиной. Вторая половина избы была отдана служанкам.

Несмотря на скудость обстановки, Козыревский гордился своим домом. Всё в избе было сделано его руками. Он сам возвёл стропила и покрыл крышу речным камышом, сам сложил печь, сколотил стол, стулья, лавки.

Теперь Иван обзаводился лодкой. Всю последнюю неделю он долбил бат и почти закончил работу. Лодка должна была получиться на славу — узка и быстроходна, а главное — легка, как перо, даже Завина могла бы её самостоятельно вытаскивать на берег и сталкивать в воду, не лодка — просто прелесть. Он обстругал её так гладко, что ладонь не чувствовала шероховатостей — тем легче она будет бежать по воде. Осталось нашить две доски на борта да вырубить шест, каким здешние жители правят лодкой вместо весла. Да, в последнее время он немало поработал и уже привык просыпаться с ломотой во всём теле. Сегодня ломота, кажется, пропала. Должно быть, он уже втянулся в работу, окреп. Ему ведь только двадцать пятый год, тело его способно превозмочь и не такое.

Взгляд Козыревского задерживается на его боевых доспехах, висящих на стене. Короткая кольчуга, шлем, пищаль и сабля говорят о том, что его дом — жилище воина. Однако он рад, что на Большой реке ему ни разу не пришлось, разрядить ружьё по неприятелю: здешние камчадалы относятся к казакам дружелюбно, как почти повсюду на Камчатке. С приходом казаков здесь прекратились кровопролитные междоусобные войны, и камчадалы рады наступившему наконец покою, — тому, что положен предел бесчинству воинственных князцов. В стычке с воинами одного из таких князцов два года назад погиб в низовьях реки Камчатки отец Козыревского.

Радуясь тишине, разлитой в его доме и в нём самом, Козыревский решил поспать ещё немного. За окном почему-то перестало развидняться и даже, наоборот, как будто потемнело. Незачем вставать сегодня ни свет ни заря. Бат он успеет не спеша доделать за утро, и они с Завиной ещё до полудня попробуют, какова лодка на воде.

Завина безмятежно спит, свернувшись калачиком. Дыхание у неё ровное и, как всегда, такое тихое, что, бывает, проснувшись среди ночи, он пугается, здесь ли она.

Завина создание удивительное. Она не похожа ни на одну из здешних женщин. Лицо у неё более узкое и светлое, чем у всех камчадалок, глаза не чёрные, а карие, — и большие, с прямым разрезом, в них нет ничего азиатского. Козыревский мог найти этому лишь одно объяснение. По слухам, лет пятьдесят назад на Камчатке зимовали люди кочевщика Федота Попова, сплывшие вместе с казаками Семёна Дежнёва из Нижнеколымского зимовья в чукотскую землю. На Камчатку судёнышко Попова занесло бурей. Куда делись потом его люди, никому не известно. Должно быть, погибли в стычках с коряками, пробираясь на север к Чукотке за моржовым зубом. Вероятно, кто-нибудь из этих людей остался жив и коротал свой век вместе с камчадалами. Он-то и оставил светлолицее потомство.

В стойбище, откуда Козыревский увёз Завину, о её родителях ничего узнать не удалось. Она досталась тойону Большой реки, воинственному князцу Карымче в качестве военной добычи. В стойбище, на которое напали воины Карымчи, по здешнему обыкновению было перебито всё мужское население. Среди пленниц не оказалось и матери Завины. Черты, отличавшие Завину от местных женщин, считались среди камчадалов за уродство, и никто из воинов не польстился на девчонку, даже когда она подросла. Карымча использовал её на самых неприятных работах. Ей было поручено ухаживать за собаками тойона, которых тот держал три упряжки. Каждую зиму ей приходилось доставать собакам из мёрзлых зловонных ям тухлую рыбу и кормить все три злющие и вечно голодные своры. К несчастью Завины, собаки не хотели привыкать к ней, словно чуяли в ней чужую. Когда она являлась искусанная с жалобами к тойону, тот даже не слушал её жалоб. Он только пожал бы плечами, узнав, что псы сожрали пленницу.

Тойон был изумлён до крайности, когда услышал, что самая захудалая из его пленниц понравилась Козыревскому, представителю могучего племени пришельцев, способных поразить огненным дыханием всё живое окрест. Он с радостью отдал девчонку Козыревскому. При этом, опасаясь, не хитрит ли огненный человек, довольствуясь столь ничтожным подарком, Карымча предложил пришельцу ещё двух пленниц, самых красивых и расторопных. Зная, что его отказ смертельно обидел бы и даже испугал князца, Иван принял подарок. Ему пришла в голову блажь жениться на несчастной девочке-сироте, чтобы она, как бывает в сказках, превратилась вдруг в царицу и стала счастливее всех. Он был, конечно, не царь и поэтому решил обзавестись хотя бы собственным домом и взять несколько слуг, чтобы было кому ухаживать за его женой. Две здоровые крепкие служанки — этого для начала его царской жизни было вполне достаточно.