Рыжебородый краснолицый архимандрит Мартиан, единственный на всю Камчатку священник, случившийся в эту пору в Большерецке, не долго выслушивал сбивчивые объяснения Козыревского, пытавшегося получить совет, стоит ли ему жениться так поспешно, и отмахнулся от его речей, словно от комариного писка. Прогрохотав, что камнепад в ущелье: «Не дай одолеть себя бесу сомнения, раб божий! Стерпится — слюбится!» — он тут же приступил к службе. Вначале он окрестил Завину, оставив он по просьбе Козыревского прежнее имя, затем, заглянув в святцы, нарёк в крещении служанок именами святых великомучениц и, не дав себе передышки, обвенчал Козыревского с молодой камчадалкой. Так в мгновение ока Иван стал законным венчанным супругом крещёной камчадалки Завины, которая ровным счётом ничего не поняла в значении совершенного обряда. Она сразу привязалась к своему новому хозяину, который увёз её от рычащих собак, зловонных ям и побоев.

Вспомнив, что он хотел поспать ещё немного, Козыревский натягивает одеяло. Однако сон не идёт к нему. Взглянув ещё раз в сторону окна, он в удивлении садится на постели. За окном совершенно темно, словно к лахтачьему пузырю прислонился кто-то чёрной спиной, заслонив свет встающего утра.

Спустив ноги с деревянного широкого лежака, застеленного в несколько слоёв мягкими звериными шкурами, прикрытыми суровой простыней, он широко раздвинул полог и подошёл к окну. Сомнений больше не оставалось, — над крепостью лежала ночь. Неужели рассвет ему только померещился?.. И спать больше не хочется. Он чувствует, что совершенно выспался. Чертовщина какая-то...

Но тут мысли его приняли другое направление. Засветив от лампадки фитиль стоящего на столе каменного жирника, он достал из небольшого деревянного сундучка, засунутого под лавку, круглую костяную чернильницу и уселся на табурет, отгородив полог спиной от света плошки, чтобы Завина не проснулась.

Семь лет назад якутский воевода перехватил челобитную казаков. Казаки жаловались государю на самоуправство воеводы. Выяснилось, что челобитная писана рукой отца Ивана. Казаков, поставивших свои подписи, воевода бил плетьми, а Козыревского с тремя сыновьями отправил служить на дальнюю Камчатку, предписав отныне и навеки не давать им бумаги и чернил.

Вот момент, о котором он давно мечтал. Семь лет Иван не держал в руках гусиного пера и, должно быть, разучился писать. Теперь он в своём доме, где, кроме преданной ему Завины, никто не увидит его. Чернильница полна, гусиных перьев припасено достаточно, есть и заветная десть бумаги. Очинивая перо, он поймал себя на том, что осторожно озирается по сторонам. Тьфу ты, напасть какая!

И всё-таки, прежде чем склониться над бумагой, он проверил запоры на обеих дверях, — тех, что вели на улицу, и тех, которые отделяли спальню от половины прислуги.

Затем Козыревский вывел на бумаге: «Великий царь, государь всемилостивейший!» — и долго, придирчиво рассматривал буквы, не вдумываясь в смысл написанного. Нет, рука его не разучилась письму, он зря этого боялся. Школярские навыки засели в нём крепко. Буквы получились округлые, вязь их красива и отчётлива. Написав то же самое гораздо мельче, так, что буквы едва можно было воспринять по отдельности в слитном слове, он остался вполне доволен. Это было как раз то, что нужно.

Ему давно хотелось сделать чертёж Камчатской земли. Не первый год он служит здесь, и ему хорошо известно, что никто из казаков не знает, сколько на Камчатке рек, озёр, огнедышащих вершин и горных перевалов. Без помощи проводников казаки заблудились бы в этой стране, где по рекам раскиданы сотни камчадальских и корякских стойбищ — названия их и упомнить-то невозможно, — а на всю Камчатку только три небольших казачьих укрепления: одно в низовьях, другое в верховьях пятисотвёрстной реки Камчатки, а третье здесь, на Большой реке. Чертёж, составленный по расспросам казаков и местных жителей, мог бы облегчить казакам их нелёгкую службу на этих огромных пространствах. Ему, Козыревскому, не стоило бы большого труда уместить на чертеже главнейшие названия местных урочищ. Он умеет писать мелко, но отчётливо, словно шить бисером.

Занятия письмом были прерваны движением в пологе. Завина, должно быть, проснулась. Козыревский отложил перо и спрятал бумагу и чернила обратно в сундучок.

— Вчера приходил Канач, — сказала Завина. Голос у неё низкий, грудной и мягкий, как мех соболя. Сейчас в её голосе отчётливо прозвучали тревога и раздражение. Посещения Капача, сына инородческого князца Карымчи, всегда раздражают её напоминанием о годах жизни в плену.

Вчерашним вечером Козыревский поздно вернулся домой, и Завина уснула, не успев поделиться с ним этой новостью. И вот, едва проснувшись, она спешит сообщить ему об этом неприятном для неё посещении. По местным обычаям, бывшая пленница Завина по-прежнему как бы принадлежит к роду Карымчи, поэтому инородческий князец, равно как и его сын Канач, навещая время от времени казачий острог, останавливаются у своих «родичей» Козыревских. Завина, соблюдая обычай, даже прислуживает за обедом Карымче и Каначу. Если перед старшим из них она держит себя почтительно, то перед младшим не скрывает своей нелюбви. Канач, не по годам рослый ц крепкотелый мальчишка лет пятнадцати, с серьёзным лицом и пытливыми глазами, светящимися умом, делает вид, что не замечает её раздражения. Он относится к Завине надменно и равнодушно, как и полагается относиться подрастающему деспоту к бывшей своей рабыне. Козыревский не выставил его из дому лишь из любви к Завине, которая, как он понимает, не может сразу отречься от всех обычаев воспитавшего её рода. Она легко переняла русскую речь, ещё легче рассталась с камчадальской одёжкой, но отрешиться от некоторых своих верований, вошедших в её плоть и кровь, ей до сих пор не удаётся. Козыревскому смешно и грустно наблюдать её муки, когда она принимает камчадалов у себя в доме. Душа её словно разрывается на две половинки, одна из которых целиком принадлежит Козыревскому, а другая ещё питается соками в том мире, откуда она явилась на свет.

— Он не обидел тебя? — спросил Иван, имея в виду Канача.

Вместо ответа Завина только возмущённо фыркнула, желая показать, что в обиду она себя никому не даст.

— Ты накормила его?

— Накормила, — вздохнула она. — Он мой родственник.

— Ну и правильно, — поспешил одобрить её Козыревский. — Гостя надо всегда хорошо накормить. У нас, казаков, тоже такой обычай. О чём вы с ним разговаривали?

— Он спрашивал, правда ли, что огненные люди вовсе не боги, что они не спустились с неба, что они смертны, как и все камчадалы.

— И что ты ответила?

— Я сказала, что неправда. Я сказала, что ты бог.

— Завина! Сколько раз я тебе объяснял, что я такой же, как и ты, человек, что просто мы пришли из далёкой земли, где совсем другие обычаи.

— Нет, ты бог! Бог! — упрямо настаивала на своём Завина. — Ты можешь поразить огненным дыханием врага!

Козыревский снял со стены пищаль и положил её на постель перед Завиной.

— Вот оно, моё огненное дыхание. Если мы высечем искру с помощью кремня, загорится порох внутри этой железной палки, и тогда из неё вылетят гром и огонь. А также вот этот свинец, — высыпал он из кожаного мешочка на ладонь крупную сечку. — Видишь, какие тяжёлые кусочки свинца? Каждый такой кусочек может убить человека. И меня тоже, если я перед боем не надену железную одежду. Я могу научить тебя стрелять из этого ружья, если ты захочешь.

Завина вдруг уткнулась носом в набитую гагарьим пухом подушку, и Козыревский услышал, как она всхлипывает.

— Ну, зачем ты плачешь, глупышка? — склонился Иван над ней, не зная, как её утешить.

— Я люблю тебя, — продолжая всхлипывать, сказала она. — Я боюсь, что тебя убьют.

— Ну, кто меня убьёт? Что ты выдумываешь?

— Камчадалы ездят в гости! — сказала она таким голосом, словно извещала о гибели мира.

— Ну и что? Пусть себе ездят на здоровье.

— Камчадалы никогда не ездят в гости летом. Летом они ловят рыбу и бьют на берегу морских зверей, а в гости ездят зимой.