— Русский, возьми меня! — говорит по-ихнему, смотрит прямо. Так и есть — на богиню нарвался. Похолодел Семён, смекает: хоть девушка она красивая, хоть и богатство приносит, да ведь годов у неё нет, на всю жизнь молодая, не крещёная к тому же, вечная баба!
— Русский, возьми меня!
— Куда?
— В жёны. У тебя есть жена?
— Чего спрашивать-то! Небось сама знаешь. Нет у меня жены, по-русски сказал.
Девушка головой качает: не понимаю.
— Ты что ж, хоть и богиня, а по-нашему не знаешь?
— Я — Сичю. Я три дня иду по твоим следам.
Семёна кашель пробил.
— Постой. Я ж тебя у Байаная видел!
— Я сестра Байаная.
Рассердился Семён.
— Хоть ты и красивая баба, хоть и мало у нас баб, не возьму тебя. Как же я тебя возьму, если Байанай — мой друг? Подумает, что увёл тебя.
Сичю глаза опустила. Слов не понимает, а видит, что сердится русский.
— Пошли!
И повёл её Семён обратно, к Байанаю.
Ай, как пасмурно было на душе! Хороша Абакаяда Сичю, и ведь не так это, неспроста пошла за русским, тут бы любить её, хозяйством обзавестись. Пришла сама, любит, значит, — взятки гладки. А всё равно не хочется, чтоб Байанай плохо о русских думал. И так слава о них — никуда.
Два дня шли молча. Молча ели, молча грелись у костра, молча укладывались спать друг подле друга. Сичю была ловкая, за что ни бралась, всё у неё выходило складно, и Семён, оглядывая женщину, уже прикидывал, какой калым запросит Байанай и что он, Семён, может дать ему.
К вечеру второго дня вдруг вспомнил о нечистой силе, которая никогда не дремлет в погоне за православными душами. Мысленно ахнув, Семён поотстал, пропуская Абакаяду Сичю вперёд. Творил молитву и крестил Абакаяду со страхом — вдруг рассыплется оборотень мелким огнём — и с надеждой, что женщина останется женщиной.
Сичю не рассыпалась, а, наоборот, поманила Семёна за собой, сойдя с тропы.
Привела его к кулёме[47]. У корневища тысячелетнего кедра — клетка. Сверху дощечками закрыта от снега. У входа, задавленный бревном, с приманкой в зубах, а приманка на верёвочке, лежал распрекрасный соболь.
— Твой, — сказала Сичю. — Кулёма — моя. Соболь — твой.
Сгрёб Семён маленькую Сичю, поднял да и поцеловал. Она испугалась, а потом устроилась поудобнее на руках и за бороду Семёна подёргала.
Дело с Байанаем сладили весело. За Абакаяду Сичю дал Семён калыму медный котёл да топор, а Сичю по дороге на Ленский острог добыла мужу ещё двух соболей, да одного Семён добыл.
В покупочной книге атамана Галкина появилась в том году запись: «Куплено у служилого человека, у Семейки Дежнёва, четыре соболя без хвостов, дано государевой муки двадцать семь безмен[48]».
Падение Парфёна Ходырева
Была ночь, а над Ленским острогом стояла тишина, какой уже не случается на земле. Даже собакам брехать было не на кого.
А тишина стояла от беспокойства, не от благодати. Таились люди по домам, подолгу стояли на коленях перед образами, сплетались бородами над столом, нашёптывая друг другу вести сказочные, выдуманные бог весть кем.
Заложил Ленский острог[49] восемь лет назад, в 1632 году, стрелецкий сотник Пётр Бекетов[50]. Через пару лет для промысла соболя в Ленском остроге собралось человек с двести, через восемь — промышленников было три тысячи.
За свои пять рублей да за соляное и хлебное жалованье — за пять четвертей[51] ржи, четыре четверти овса, за полтора пуда соли в год — казаки руки сложа не сидели.
В 33-м году атаман Галкин отпустил вниз на Вилюй Михаила Стадухина[52] с товарищами, и те покорили жившие там тунгусские племена и привезли сто соболей.
Другие казаки построили Жиганск на реке Лене и оттуда ходили на Яну и на Индигирку[53] — Собачью реку.
Уже шёл в поход Иван Москвитин[54]. Ему первому из русских суждено было выйти к Великому океану на берег Охотского моря.
Москва, озадаченная покорёнными просторами, удивлённая бесчисленной соболиной казной, идущей из этих просторов, объявила новое якутское воеводство[55], и поехали на Лену первые её воеводы. Вместе с воеводами отправилось триста сорок пять казаков, и ехали на воеводство воеводы три года.
Чем ближе подходили обозы, тем крикливей бывали дни в Ленском остроге и таинственней ночи.
А пока всеми ленскими делами заправлял боярский сын[56] Парфён Ходырев. Ждал воевод, побаивался. Собрались они однажды втроём: сам, Михаил Стадухин и Юрий Селиверстов[57].
Угощал Ходырев хорошо, хотелось ему в разговоре выведать, что думают о нём знатные казаки, не покажут ли против перед воеводами. Был Ходырев низок ростом, а в дверь протискивался боком, из железного мяса был да из широкой кости.
Затравив маленько хмельным, предложил игру: кто кого перепьёт. Чару пить в один дых, встать, положить крест — тогда уже и закусывай.
Чтоб не просто пить, а с интересом, поставили на кон по соболю.
Четыре чары Михаил Стадухин пил со всеми, пятую отодвинул.
— Всё? — удивился Парфён.
— Не идёт больше.
Селиверстов захохотал, а Парфён глаз сощурил.
— Суд вам буду творить, — сказал Михаил, не отводя перед Парфёном взгляда, — не бойся, по чести рассужу.
— А мы и не боимся, — усмехнулся Парфён, поглаживая мех стадухинского соболя. — Выпью, вот и пропал соболишко-то.
— Пропал, — согласился Михаил. — Зазря понадеялся на себя. С сильными тягаться вздумал.
— Не надо тягаться с сильными, Михаил.
Сказал многозначительно, выпил чару, встал, перекрестился, сел. Селиверстов тоже выпил.
— Нам бы, Михаил, с тобой подружить надо. Хороший бы из тебя купец вышел. Весь ты в своего дядю, а Василий Гусельников[58] даже на Москве большой человек.
Селиверстов выпил шестую чару, Парфён не отстал.
— Василий Гусельников большой купец, а мы с тобой здесь купцы. Ну, какой ты казак, Михаил? Ты купец. Ты умеешь дела вести.
— Я казак, Парфён. Я ни от какой службы не бегал, а коль дела хорошо идут, так на это божья воля.
Глянул на Селиверстова. Тот выпил седьмую чару и сразу же восьмую. Ходырев опять не отстал.
— Значит, не хочешь с приказчиком Ленской земли дружить?
— Хочу.
— Так чего ж петушишься-то? Купец и всё.
— Чтоб купцом быть, деньги нужны. А у меня их, Парфён, сам знаешь — кот наплакал.
— Врёшь! А не врёшь — у меня бери. Я разве тебе могу отказать, Михаил?
По девятой выпили.
— А что, может, и вправду дашь?
— Э-э-э-э! — засмеялся Парфён. И стал серьёзным. — Дам! Договоримся с тобой кой про что, и дам, за милую душу! Смотри, смотри, клюёт носом дружок твой. Пропал и его соболишко. Эй ты, гляди!
Парфён встал, выпил чару в один дых, сел и расхлябанно помахал рукой вокруг живота своего.
— Крест, крест клади! — потребовал Стадухин.
Парфён собрался и положил крест твёрдо.
— Ты думаешь, я пьяный?
— Нет, — сказал Михаил, — ты не пьяный, а вот денег, которыми хвастаешь, у тебя нет.
— Есть.
Встал, подошёл к сундучку, открыл, вытащил бумаги.
— Видишь? Долговые кабалы[59]. Целый день будешь считать. Только этого на четыре тыщи.
