День прошёл в ожидании встречи с камчадалкой. Вечером Шибанова сменил Харитон Березин, казак весёлый и добродушный, с пышным русым чубом и столь же пышной окладистой бородой. Заперев Атласова в ясачной избе, он предупредил:

— Присуху твою, коль придёт, прочь прогоню. Так что не жди и ложись спать пораньше. Завтра в лес с утра за дровами поедем.

Однако, поужинав, Атласов не спешил заснуть. Он лежал на топчане при свете плошки, подложив руки под голову, и прислушивался к ночным шорохам, к собачьему лаю, к звуку шагов Березина, к биению собственного сердца.

Услышав скрип снега за дверью, он сразу понял: Степанида! — и весь превратился в слух. Березин долго препирался с нею в караулке, камчадалка, кажется, даже поплакала. Затем хлопнула дверь и Атласов услышал лязг замка. Уговорила-таки!

Вскочив с топчана, он ждал, когда она войдёт. Наконец Березин перестал возиться с замком, дверь распахнулась, и камчадалка влетела в неё вместе с клубами пара, повисла на груди у Атласова, не стесняясь караульного, который негромко хохотал, глядя на них.

— Ну? — неторопливо спросил Атласов, едва караульный захлопнул дверь.

— Вот! — сказала она, вынимая что-то из-за пазухи.

В руку Атласова легла тяжёлая холодная рукоять пистоля.

— Как? Неужели сегодня? Сейчас? — спрашивал он тихо.

Она кивнула.

— А собаки? — не хотел верить Атласов.

— Упряжка готова. И всё уложено, — обнажила она в улыбке чистые, что скатный жемчуг, зубы и тут же стала стаскивать шубейку.

У Атласова голова пошла кругом и потемнело в глазах. Он жадно и благодарно целовал её лицо, решив, что такого чуда, как эта молодая женщина, судьба не посылала никому на свете. Соболь золотая, что прекрасней лебеди белой, досталась ему.

Когда караульный снова загремел замком, они уже были одеты.

— Ну как? Намиловались? — весело спросил Березин, возникая на пороге.

Ответа не дождался. Притаившийся за косяком двери Атласов рванул его внутрь и обрушил на лицо страшный удар рукоятью пистоля. Степанида быстро захлопнула дверь.

Оглушённого казака они связали и сунули ему в рот рукавицу, чтобы не поднял переполох, если очухается.

Прихватив пищаль караульного, пояс с припасами к ней и саблю, они задули плошку и вышли из избы. Покров туч над острогом разошёлся, и на небе густо горели колючие ледяные звёзды. Замирая от скрипа собственных шагов, они миновали стены крепости. Караульный на сторожевой вышке, к счастью, не обратил на них внимания.

— Иди на дорогу, я догоню, — шепнула Степанида и быстрым лёгким шагом пошла к посаду.

Атласов, отыскав зимнюю санную дорогу, хорошо укатанную к этой поре, зашагал прочь от крепости вдоль берега реки, глухо гудевшей подо льдом. Отполированный полозьями снег на дороге отблёскивал светом звёзд.

Он успел удалиться от острога на добрую версту, прежде чем услышал позади визг полозьев, сливающийся с повизгиванием собак.

Скоро нарты поравнялись с ним.

Ловко остановив упряжку остолом, Стеша соскочила с санок, весело спросила:

— Ну, поехали?

— Чья упряжка? — спросил он.

— Ломаева. Он собирался завтра ехать в дальнее стойбище и снарядил нарты с вечера. Есть всё: и кукули[111], и юкола для собачек, и мороженая рыба для нас... Не зря я у него в служанках была.

Заставив её забраться в меховой мешок, чтоб не замёрзла в дороге, Атласов взял остол[112], гикнул на собак и тут же прыгнул в санки.

— Всё! Теперь нас не догонишь! — прокричал он, подставляя лицо морозному ветру, сразу ударившему навстречу. — Поехали, соболь ты моя золотая!

...Бегство Атласова, о котором стало известно на другой день, переполошило крепость. Едва пришедшего в себя Березина честили на чём свет стоит, и казак не знал, куда деваться от стыда. Просеченная до кости скула не мучила его так, как сознание собственной вины. Проклятущая дикарка обвела его вокруг пальца, будто малолетнего несмышлёныша.

Посылать за Атласовым в погоню было бесполезно. У головы считалась в побратимах половина князцов в стойбищах, лежащих до самых низовий, и ему свежие собаки везде были обеспечены.

Если Фёдор Ярыгин сдаст ему Нижний острог, быть беде. Казаков в Нижнем остроге теперь раза в три больше, чем в Верхнем. Там обосновалась почти вся приведённая Атласовым на Камчатку казачья сотня. Больше всего наводили уныние несколько пушек, которые были в Нижнекамчатке. Если Атласов подступит к Верхнему острогу с пушками, придётся просить пощады. Две старых затинных пищали, имевшиеся в крепости, не могли идти ни в какое сравнение с медными пушками, бившими на целую версту.

Козыревский в это тревожное время не находил себе места: так опростоволоситься! Новая изба, поставленная им к зиме с помощью брата и всей команды Анцыферова, слуги, купленные на прибыток, полученный в походе на реку Жупанову, несколько сороков соболей, повешенных в амбаре за домом, и даже Завина, которая была ему дороже целого света, — всё это теперь могло стать добычей Атласова, не говоря уже о том, что его собственная жизнь будет целиком в руках головы.

День за днём Анцыферов с Козыревским ломали голову, как избежать опасности, решив в конце концов уйти, в случае подступа Атласова к крепости, на острова к курилам, — может быть, им удастся даже отыскать ту самую благодатную землю, которая лежала на полдень в океане.

В феврале в крепость приехал на собаках гонец от Фёдора Ярыгина. Гонцом этим был Семейка, решивший воспользоваться удобным случаем, чтобы навестить своих друзей в Верхнекамчатске и заодно заставить порастрясти лишний жир Кулечу, который был у него за каюра. От Семейки узнали, что острог Атласову нижнекамчатский приказчик не сдал и что Атласов живёт не у дел в своём новом доме с той самой камчадалкой, промышляя одной торговлей. Ярыгин признавал камчатским приказчиком Семёна Ломаева, Атласова просил оставить пока на свободе — пусть-де с ним разберётся новый приказчик, который приедет из Якутска с командой на следующее лето и успеет получить у воеводы указания относительно Атласова, на которого в Якутск послана челобитная.

Верхнекамчатские казаки успокоились. Жизнь в остроге сразу вошла в спокойные берега.

«Зачем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?» И ещё: «О, владычица богородица! Отними от сердца моего бедного гордость и дерзость, чтобы не величался я суетою мира сего», ибо «кроткие унаследуют землю».

Минуло три года с тех пор как Атласов, бежав из-под стражи, добрался до Нижнекамчатска. Ярыгин отказался сдать ему командование, и это разрушило все его планы. Пришлось жить не у дел, утешая себя изречениями из псалтыри, радуясь тому, что хоть голова цела.

В январе 1709 года из Якутска прибыл новый приказчик Пётр Чириков с пятьюдесятью казаками, а в августе следующего года на смену Чирикову явился с отрядом служилых Осип Липин. Ни Чириков, ни Липин не привезли никаких распоряжений Атласову от воеводы. Липин сообщил только, что о разногласиях Атласова с казаками, которые лишили его командования, воеводская канцелярия отписала в Москву, судье Сибирского приказа.

Поскольку воевода, ожидая решения Сибирского приказа, не присылал указания лишить Атласова прежних полномочий, к началу 1711 года на Камчатке оказалось сразу три приказчика: Чириков, который готовился отбыть в Якутск с собранной им соболиной ясачной казной, Липин, принявший у него командование острогами, и Атласов — приказчик только по названию.

«Помилуй мя, боже, ибо попрал меня человек; всякий день нападая, теснит меня. Попрали меня враги мои, ибо много восстающих на меня свыше...» Псалтырь утешала мало. Атласов зорко следил за событиями в обоих острогах, ожидая, что настанет и его час: Чириков с Липиным успели столько попортить крови казакам и камчадалам, что на Камчатке остро попахивало бунтом.