День за днём росла и копилась вражда между казаками камчатских гарнизонов и служилыми отрядов Чирикова и Липина. Обоим отрядам предстояло отбыть в Якутск для охраны ясачной казны в пути от немирных коряков. Пользуясь краткостью своего пребывания на Камчатке, чириковские и лишгаские казаки, поощряемые примером своих начальников, вели себя по присловью — «После нас хоть трава не расти» — и обирали без зазрения совести камчадальские стойбища. С камчадалов вместо одной-двух, положенных по ясачному обложенью, соболиных либо лисьих шкурок, требовали по три, по четыре, а то и по пять.

Казаки, постоянно служившие на Камчатке, видя, какое недовольство среди камчадалов вызывают действия чириковской и липинской команд, не хотели долее терпеть самоуправство пришлых служилых, ибо понимали, что им безвинно придётся пожинать плоды пробудившегося в камчадальских стойбищах озлобления.

Если Чириков на упрёки в лихоимстве ссылался на указания воеводы увеличивать ясачные сборы, то Липин и вовсе не желал давать никаких объяснений, высокомерно приказывая гнать жалобщиков за дверь, а особо упорствующих кидал под батоги.

Ни Чириков, ни Липин не выплачивали камчатским служилым положенного им денежного жалованья. Если Чириков вместо денег хотя бы выдавал товары, заставляя расписываться в получении самих денег, то Липин даже товарами расплачиваться не желал, указывая на то, что камчатские служилые и так живут в довольстве на обильной рыбой и всяким зверьём Камчатке. Камчадальские стойбища Липин обирал без всякой жалости — куда до него было Чирикову!

Гарнизонные служилые, опасаясь всеобщего восстания камчадалов, люто возненавидели Липина. Казалось, достаточно крошечной искры, чтобы на Камчатке разгорелись невиданные дотоле страсти...

Атласов чуял, что терпению камчатских служилых пришёл конец. В случае казачьего бунта он надеялся снова оказаться в седле — пока в Москве судят да рядят, как с ним быть, он успеет ухватить поводья без помощи Сибирского приказа. Действия обоих приказчиков были столь наглыми и возмутительными, что он сам, будь у него в руках власть, поддержи его казаки, не замедлил бы взять обоих приказчиков под стражу.

И вот теперь, когда события развивались так, что он готов был принять сторону казаков и защитить их от самоуправства приказчиков, кто из служилых поверил бы в искренность его намерений? Было бы чудом, если бы казаки решились обратиться к нему в поисках защиты.

Однако если чудеса сами не хотят свершаться, надо уметь помочь им произойти. Несколько раз, сидя в ясачной избе, где казаки собирались вечерами играть в карты и зернь, Атласов в разговорах поддерживал их возмущение действиями Липина и Чирикова. Вначале казаки относились к его словам с недоверием, потом он заметил, что они всё более жадно слушают его рассуждения. Лед отчуждения между ним и нижнекамчатскими служилыми постепенно начинал таять. Некоторые из них уже первыми здоровались с ним. Это был добрый знак. Должно быть, казаки вспомнили, что он такой же приказчик, как и Липин с Чириковым, а обиды, какие он им когда-то нанёс, постепенно забылись и не шли ни в какое сравнение со свежими обидами на Липина и Чирикова. Однако им всё ещё не приходила в голову мысль попросить Атласова взять командование Камчаткой на себя и наказать обидчиков. Сам же Атласов решил но торопить события, ибо всякий плод созревает не ранее положенного времени.

Февраль 1711 года начался в Нижнекамчатске оттепелью. Несколько дней кряду дул сырой юго-восточный ветер, мела пурга, потом установилась мягкая солнечная погода. Днём капало с крыш, оседали глубокие, до полутора саженей, сугробы, ночью подмораживало и снег твердел. Едва всходило солнце, чистый снежный наст, покрытый тонкой, как слюда, ледяной корочкой, сиял до рези в глазах. Случалось, в феврале и марте от белизны слепли люди.

Однажды около полудня, когда с крыш уже капало и снег на солнце блестел нестерпимо, Атласов, сидя на крыльце своей избы, кроил из бересты для себя и Стеши наглазники с узкими прорезями для зрачков. Берестяной лист, положенный на кроильную доску, которая покоилась у него на коленях, мягко поддавался под острым жалом ножа. Рука у него, слава богу, была по-прежнему тверда, глаза остры, и обе берестяные маски получались плавно закруглёнными, повторяющими по форме восьмёрку, словно выписанную грамотеем на бумаге. Теперь Стеша обошьёт бересту мехом, приладит завязки, и наглазники будут готовы. В наглазниках они с ней станут похожи на святочных ряженых, изображающих разбойников.

Стоит Атласову только подумать о Стеше, как лицо его сразу же светлеет. Ощущение чуда, остро пронзившее его в тот миг, когда он впервые увидел её, всё ещё не исчезало. Жизнь с нею была легка, словно полёт на крыльях. Мартиан, помня прежние обиды, отказывался обвенчать их, но они были счастливы и без венчания. Стеша даже не понимала, какое это может иметь для неё значение, Атласов же, несмотря на чтение псалтыри, к которому пристрастился в последние годы от безделья, тоже относился к церковным обрядам без излишнего трепета — как и многие казаки, родившиеся и выросшие в дикой Сибири.

Атласову приятно было мастерить что-нибудь для Стеши, ему всякая работа в их с нею доме нравилась и казалась лёгкой. Якутск, отписав об Атласове в Москву, кажется, совсем забыл о существовании казачьего головы. Атласову не высылали ни денежного, ни хлебного жалованья.

Приходилось самому заботиться о себе. Вначале его выручил Крупеня. Вернувшись на Камчатку, Атласов нашёл князца в числе аманатов, сидевших в Нижнекамчатске, и сразу же велел выпустить его из заложников. Памятуя о старой дружбе, о помощи в разгроме Шантала, а также в благодарность за то, что Атласов отпустил его из аманатской неволи, князец слал своему избавителю то соболей, то сушёную икру и коренья, а главное, подарил двух слуг, камчадальских ребят лет по шестнадцати, Щочку с Чистяком, взятых в качестве военной добычи ещё в те дни, когда шла война с Шанталом.

У Атласова сохранилась часть подотчётной подарочной казны: бисер, олово и медь, которые пользовались у камчадалов большим спросом, — бисером и медными бляшками они, как и все таёжные племена, любили украшать свою одежду. Атласов решил пустить подарочную казну в дело, надеясь отчитаться за неё, когда придёт время, вырученными от торговли с камчадалами соболями и лисами.

С полпуда олова и меди он переделал в винокуренную посуду и завёл винный курень. На Камчатке по-прежнему не было царёвых кабаков, и вновь прибывшие приказчики, как и он сам когда-то, смотрели сквозь пальцы на то, что казаки сидят и курят вино. Сушёную сладкую траву для приготовления браги присылал Атласову тот же Крупеня. Брагу Атласов перегонял в крепкое вино — раку. Раку у него охотно покупали не только казаки, но и сами Чириков с Липиным.

В доме скоро завёлся достаток во всем, и Атласов наслаждался покоем и семейным счастьем. Но будущее его не было прочным. Он не знал, какое решение примет по его делу Москва. Если известие о том, что казаки лишили его командования, достигнет ушей государя, Пётр, чего доброго, ещё прикажет повесить опростоволосившегося казачьего голову, который вместо того, чтобы толково отслужить вину за прежний разбой, довёл казаков до смуты, выпустил из рук вожжи и тем самым причинил казне убыток.

Оставаться в бездействии теперь, когда приказчики дошли до самого бессовестного произвола, было нельзя. Он должен вмешаться в события. Пожалуй, пора сходить к Ярыгину, предложить ещё раз, чтобы тот сдал ему командование острогом. Ярыгин тоже натерпелся от Чирикова с Липиным, но сам предпринять что-нибудь против них никогда не решится. Если казаки доверят ему свою защиту, они увидят нового Атласова, решительного, но справедливого. Тюремная озлобленность, сослужившая ему столь дурную службу, давно прошла, он стал спокойнее, у него было время подумать о многом. Да и псалтырь не зря он читал. «Если не простите прегрешения брату, то и вам не простит отец ваш небесный». Это то, что он скажет казакам. А для себя он приберёг другое изречение: «Уклонись от зла, сотвори добро, найди мир, и отгони зло, и живи во веки веков».