А у курильских иноземцев взял он, Володимер, серебряную копейку, весом блиско золотника, а полоненик называл её индейскою копейкою. А соболей и никакова зверя у них не употребляют. А одежду носят тканую, всяких парчей, стежную на бумаге хлопчатной.
И тот полоненик шёл с ним, Володимером, на лыжах от Анандырского зимовья 6 дней, и стали у него ноги пухнуть, и заскорбел, и затем поворотил ево назад в Анандырское зимовье; и буде он оздоровеет, то он с русскими людьми в Якутцкой выйдет. А нравом тот полоненик гораздо вежлив и разумен.
Да он же, Володимер, вёз с собою камчадальского князца к Москве для подлинного о той земле уведомления, и тот иноземец говорил по-руску, и в Кайгородцком уезде воспою умер.
А у сибирских иноземцев у всех учтивости никакой нет: люди худые, чистоты никакой не имеют.
К сему допросу якуцкой пятидесятник Волочка Атласов руку приложил.
ИЗ «ЖИТИЯ ПРОТОПОПА АВВАКУМА»[286]
[...] Таже послали меня в Сибирь с женою и детьми[287]. И колико дорогою нужды бысть, тово всево много говорить, разве малая часть помянуть. Протопопица младенца родила, — больную в телеге и повезли до Тобольска; три тысящи вёрст недель с тринатцеть волокли телегами, и водою, и саньми половину пути.
Архиепископ в Тобольске к месту устроил меня. [...] По сём указ пришёл: велено меня из Тобольска на Лену вести за сие, что браню от писания и укоряю ересь Никонову. [...]
Таже сел опять на корабль свой... — поехал на Лену. А как приехал в Енисейской, другой указ пришёл: велено в Дауры вести — дватцеть тысящ и больши будет от Москвы. И отдали меня Афонасью Пашкову[288] в полк, — людей с ним было 6 сот человек; и грех ради моих суров человек: беспрестанно людей жжёт, и мучит, и бьёт. И я ево много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня.
Егда поехали из Енисейска[289], как будем в большой Тунгуске реке, в воду загрузило бурею дощеник мой совсем: налился среди реки полон воды, и парус изорвало, — одны полубы над водою, а то всё в воду ушло. Жена моя на полубы из воды робят кое-как вытаскала, простоволоса ходя[290]. А я, на небо глядя, кричю: «господи, спаси! господи, помози!» И божиою волею прибило к берегу нас. Много о том говорить! На другом дощенике двух человек сорвало, и утонули в воде. По сём, оправяся на берегу, и опять поехали вперёд.
Егда приехали на Шаманской порог, навстречю приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы — одна лет в 60, а другая и болыни: пловут пострищись в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж давать». И чем бы ему, послушав меня, и вдов отпустит!», а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом, Долгом, пороге стал меня из дощеника выбивать: «Для-де тебя дощеник худо идёт! Еретик-де ты! Поди-де по горам, а с казаками не ходи!» О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утёс каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны чёрные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские[291], и бабы[292], и лебеди, и иные дикие, — многое множество, — птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и изубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие — воочию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков со зверьми, и со змиями, и со птицами витать. И аз ему малое писанейце написал, сице начало: «Человече! Убойся бога, седящаго на херувимех и призирающаго в бездны, его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь», — и прочая: там многонько писано; и послал к нему. А се бегут человек с пятьдесят: взяли мой дощеник и помчали к нему, — версты три от него стоял. Я казакам каши наварил да кормлю их; и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачут на меня, жалеют по мне. Привели дощеник; взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит; начал мне говорить: «Поп ты или роспоп?[293]» И аз отвещал: «Аз есмь Аввакум протопоп; говори: что тебе дела до меня?» Он же рыкнул, яко дивий[294] зверь, и ударил меня по щеке, таже по другой, и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан[295] ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разволокши[296], по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю: «Господи, Исусе Христе, сыне божий, помогай мне!» Да то ж, да то ж беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: «Пощади!» Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: «Полно бить-тово!» Так он велел перестать. И я промолыл ему: «За что ты меня бьёшь? Ведаешь ли?» И он паки[297] велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал да и упал. И он велел меня в казённой дощеник оттащити: сковали руки и ноги и на беть[298] кинули. Осень была, дождь на меня шёл, всю нощь под капелию лежал. [...]
Наутро кинули меня в лотку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому большему, Падуну, — река о том месте шириною с версту, три залавка[299] чрез всю реку зело[300] круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, — меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льёт вода по брюху и по спине, — нужно было гораздо. Из лотки вытаща, по каменью скована окол порога тащили. [...]
По сём привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филипова поста в студёной башне[301]; там зима в те поры живёт, да бог грел и без платья. Что собачка в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьёю[302] бил, — и батошка не дадут дурачки! Всё на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: «Прости!» — да сила божия возбранила, — велено терпеть. Перевёл меня в тёплую избу, и я тут с аманатами и собаками жил скован зиму всю. А жена с детьми вёрст с дватцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучила зиму ту всю — и лаяла да укоряла. Сын Иван — невелик был — прибрёл ко мне побывать после Христова рождества, и Пашков велел кинуть в студёную тюрьму, где я сидел: начевал милой и замёрз было тут. И на утро опять велел к матери протолкать. Я ево и не видал. Приволокся к матери — руки и ноги ознобил.
На весну паки поехали впредь. Запасу небольшое место осталось, а первой разграблен весь: и книги, и одежда иная отнята была, а иное и осталось. На Байкалове море паки тонул. По Хилке по реке заставил меня лямку тянуть: зело нужен ход ею был, — и поесть было неколи, нежели спать. Лето целое мучилися. От водяныя тяготы люди изгибали, а у меня ноги и живот синь был. Два лета в водах бродили, а зимами чрез волоки волочилися. На том же Хилке в третьее тонул. Барку от берегу оторвало водою, — людские стоят, а мою ухватило да и понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; а я на ней ползаю, а сам кричю: «Владычице, помози! Упование, не утопи!» Иное ноги в воде, а иное выползу наверх. Несло с версту и болыни; да люди переняли. Всё розмыло до крохи! Да што петь[303] делать, коли Христос и пречистая богородица изволили так? Я, вышед из воды, смеюсь; а люди — те охают, платье моё по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные, и кое-какие безделицы тое много ещё было в чемоданах да в сумах; всё с тех мест перегнило — наги стали. А Пашков меня же хочет опять бить: «Ты-де над собою делаешь за посмех!» И я паки свету-богородице докучать: «Владычице, уйми дурака тово!» Так она-надёжа уняла: стал по мне тужить.
