Семейка Ярыгин гнал бат к устью вслед за батами двух других казаков, Никодима да Кузьмы, мужиков вёртких и ершистых, сноровистых в любой работе, держась всё время на стремительном стрежне, который петлял туда-сюда по речным рукавам между островами. Лодки выносились то к правому, то к левому берегу, словно ткацкие челноки, снующие по основе. Полоса чёрного пепла, выпавшего над рекой, вскоре ушла в сторону, и сочная зелень поймы весело играла в солнечном свете. Билась на ветру густая листва ветляников, ивняков и стоящих редкими рощицами на островах тополей, каждый лист которых мерцал серебристой изнанкой. На холмах коренного берега шелестели светло-зелёные кроны берёз, дальше по всем склонам пологих сопок лежали тёмные заплаты ползучих кедрачей, над которыми висело лёгкое голубое небо с редкими цепочками белых облаков.

Как только отошли от крепости, плавание сразу превратилось в сумасшедшую гонку. Бат у Семейки был легче и уже, чем оба идущих впереди, и ему пока удавалось не отставать от взрослых. Промелькнуло в стороне стойбище Кушуги, где, как успел заметить Семейка, царило большое оживление: должно быть, камчадалы готовились к каким-то игрищам; пролетел мимо Горелый утёс, отмечавший для казаков третью часть пути до устья, остались позади Зыбуны, а передние баты всё не сбавляли хода. Наконец, когда он совсем выбился из сил, казаки круто свернули к левому берегу. Там, на невысоком мысу, стоял тёмный, словно врезанный в небо, крест.

Казаки, а вслед за ними и Семейка, вытащив баты на песок, поднялись на мыс. Возле креста Никодим с Кузьмой скинули шапки. Крест этот они поставили сами. Под крестом лежал их товарищ, вместе с которым три года назад они пришли на Камчатку из Якутска. Прошлой осенью казак утонул на этом месте, выпав из опрокинувшегося бата в уже покрывшуюся ледяной шугой реку.

— Вот, Семейка, — грустно сказал Никодим, перекрестив чёрную соболиную бороду, — тут добрый казак похоронен. На Камчатку он ходил ещё с Атласовым. Да и нас сманил сюда.

— Сманил, как бог свят, сманил, — подтвердил сивый как лунь Кузьма. — Сулил удачу и прибыток. Да сам-то ни удачи, ни прибытку не дождался. А в Якутске его молодая жёнка с двумя малыми ребятишками ждёт. До сих пор отписывать ей не решаемся. Убьёт горе молодку. И-эх...

Горестно махнув рукой, он стал спускаться вниз к реке. За ним последовали и Никодим с Семейкой.

Отплыв от мыса, Семейка несколько раз оглядывался назад, где чернел крест, словно врезанный в небо. Ни за что не хотел бы он лежать там, на открытом всем бурям и непогодам мысу. Смерть — это его не касается. Хоть и дерётся папаня, а жить хорошо. Вон как греет солнышко, какая свежесть исходит от реки, горчинкой отдаёт во рту ветер, напоенный ароматом распустившейся листвы и цветущей тундры. Хорошо, да и только!

Вёрстах в трёх ниже мыса острова пошли реже, речные русла слились в одно, широкое и спокойное, и ход батов замедлился. Семейка поравнялся с казаками.

— А ты ловок, хлопчик, — сказал ему Никодим. — Не отстал от нас. Подрастёшь — настоящим казаком станешь.

— То батькина хватка у него, — вступил в разговор Кузьма. — У Дмитрия рука что кремень. Не глядит, что простуда его скрючила, целый день на ногах. От цепкого дерева и семя упорное.

— Я, — сказал Семейка, — ещё на руках умею ходить. Саженей двадцать пройду — и хоть бы хны. А папаня на руках ходить не умеет.

Казаки рассмеялись.

— Сыны всегда должны батьков переплюнуть, — хитро заметил Никодим. — На том и жизнь стоит. Однако же на руках по малолетству и я хаживал.

— Ладно, — согласился Семейка, — раз так, тогда скажите, какая это птица вон в том кусту голос подаёт.

Казаки повернули голову в сторону ивового куста, росшего на песчаной косе возле берега, откуда доносилось отчётливое ку-ку.

— Аль мы кукушку не слыхивали? — снисходительно усмехнулся Кузьма.

— А вот и не кукушка вовсе! — уверенно сказал Семейка. — У кукушки голос глухой и ровный, а у этой птицы — слышите? — в горле будто дребезжит что-то.

Казаки прислушались.

— Верно, — согласился Кузьма, — вроде охрипла кукушка. Простудилась, должно.

— Да не кукушка это, а сорока! — выпалил Семейка.

— Ну, это ты брось, — отмахнулся Никодим, глядя тёмными недоверчивыми глазами на подростка. — Разыграть нас надумал, а? Признайся.

— Давайте пристанем и посмотрим, — предложил Семейка, разворачивая бат поперёк течения.

— Что ж, посмотрим, — согласились казаки.

Баты ткнулись с шорохом в песчаную отмель, и они выбрались на берег, окружая куст. Когда до куста оставалось шагов десять, из него с шумом вылетела сорока и, застрекотав уже на своём заполошном языке, переметнулась в кусты подальше.

— Видели? — спросил Семейка.

— Видели, — озадаченно согласились казаки. Кузьма поскрёб свою сивую бороду и добавил: — Хлопчик-то прав оказался. Я вроде слышал и раньше от кого-то, будто сорока пересмешничать умеет, да самому подглядеть того не доводилось. Ишь ты, хлопчик-то, оказывается, глазаст да остроух.

Они снова столкнули в воду баты. Семейка, довольный победой в споре, то и дело выносился вперёд, краем уха прислушиваясь к разговору казаков.

— Сороки, они ещё и не то могут, — гудел Никодим. — У меня надысь свинцовая сечка пропала. Только я её нарубил, отвернулся на минутку, оглядываюсь, а половины сечки как не бывало! Тут как раз эти воровки возле крыльца крутились. Ну, шуганул я их, да ведь свинца не вернёшь...

— То верно, сороки тащат всё, что плохо лежит, — соглашался Кузьма. — Тряпку ли красную, медяшку ль блестящую...

Семейка, нисколько не смущаясь, встревал в их разговор. Он нашёл теперь общий язык с казаками. Больше они не обижали его снисходительностью и держались с ним как с равным себе.

До устья они доплыли часа за два. Почти в самом устье Большая река принимает в себя речушку Озёрную, текущую с юга и отделённую от Пенжинского моря только высокой песчаной кошкой. Морские воды, просачиваясь сквозь песок, смешиваются с водами Озёрной, и вода в ней солоновата на вкус. Сюда, в эту речушку, и свернули казаки. Правый берег её был сухой и песчаный, густо заросший высокой беловатой травой, жёсткие рубчатые стебли которой и колосья напоминали пшеницу. Из травы этой камчадалки плетут рогожи, употребляемые в юртах и балаганах вместо ковров и занавесей. По левому берегу лежала топкая тундра, полная вымочек и маленьких озёр. Там, на кочках, гнездились утки, чайки, гагары, густо кружившиеся над побережьем. Но настоящее птичье царство открылось казакам, когда они поднялись по реке до её истока, широкого тихого озера. На озере возвышались два заросших осокой и кочкарником островка. Когда баты приблизились к первому из них, из травы поднялась такая туча птиц, что потемнело небо над головой.

— Ну, будем с добычей! — весело заметил Кузьма.

— Да, птиц тут нынче вроде ещё больше, чем в прошлом году, — согласился Никодим. — Запасёмся яйцами на целый год.

Баты шли вдоль низкого, с подтёками ила, берега.

Наконец нашли сухое местечко и причалили к островку. Быстро вытащили из батов лёгкую поклажу и оружие, вытянули лодки на песок. Чайки и утки с сердитыми криками кружились над самой головой незваных гостей. Птичьи гнёзда были повсюду. Они располагались так близко друг от друга, что оставалось удивляться, как пернатые отличают свои гнёзда от гнёзд соседей. В соломе, свитой наподобие опрокинутой папахи, в застеленных пухом углублениях и даже просто на земле, выкатившись из гнёзд, лежали тысячи яиц, поблескивая жемчужными скорлупками.

Казаки собирали их в полы кафтанов и сносили к батам. Семейка рвал траву и застилал ею дно бата. Затем он укладывал яйца в ряд от носа почти до самой кормы, оставляя только место для гребца. Поверх первого ряда снова стелил траву, а на неё опять укладывал яйца. Так они работали до тех пор, пока первый бат не был загружен яйцами доверху.