— Канач, — сказал Семейка, — ты первый предал нашу дружбу. А разве плохо нам с тобой было, когда мы жили мирно?

— У тебя всё ещё слишком мягкое сердце, как у ребёнка, — равнодушно, с оттенком презрения и превосходства, отозвался Канач. — Мир нужен этим трусливым собакам, которые предали меня, а не великим воинам. Если ты настоящий воин, убей меня. Мне теперь всё равно.

— Ну уж нет, — поднялся Семейка на ноги. — Поверженных мы не убиваем. Посидишь в аманатах, пока в сердце твоём не растает жестокость. И тогда ты поймёшь, что милосердие выше жестокости.

— Этого никогда не будет, иначе я убью себя сам, — убеждённо отозвался Канач. — Тот, кто рождён с сердцем великого воина, обязан умереть, когда сердце изменяет ему.

Несколько казаков по приказу Анцыферова унесли Канала в аманатскую землянку. «Ничего, — думал Семейка. — Посидит годика два в аманатах, может, и мысли переменятся, жить всем хочется по-людски».

Переговоры завершились полным успехом. С князцов взяли шерть, богато одарили из государевой подарочной казны и отпустили в стан с тем, чтобы отряды могли сняться ещё до полудня.

С вала было видно, что благополучное возвращение князцов встречено в камчадальском стане всеобщим ликованием.

Большинство камчадальских и курильских воинов погрузились на баты и отплыли в верховья и низовья Большой реки. Остальные отряды ушли пеше.

— И рассеялась злая туча, аки наваждение, — проговорил Мартиан, оглядывая с вала опустевшую тундру.

Весь остаток этого дня Кулеча ходил сияющий, ибо теперь он считал свою вину перед казаками полностью искупленной.

Анцыферов с Козыревским, понимая, что теперь мир в здешней тундре установлен надолго, если не навсегда, уже прикидывали сроки выхода на юг, на поиски столь желанной земли в океане. Путь туда теперь был свободен.

У Семейки с неделю после снятия осады в глазах стояли слёзы.

Он только теперь по-настоящему оплакал гибель своего отца.

«Державный царь, государь милостивейший! В нынешнем 1711 году в Верхнем и в Нижнем в камчадальских острогах прежде бывшие приказчики от нас, рабов твоих, побиты...»

На столе горит плошка, освещая стены новой, поставленной летом избы, третьей по счёту избы их с Завиной. Первую сожгли камчадалы. Вторую — в Верхнекамчатске — пришлось оставить самим. Эта третья во всем похожа на первую — так они с Завиной хотели, так он её и срубил. Оружие на стенах развешено там яке, где висело четыре года назад, спальный полог — в том же углу, и даже стол занимает прежнее место — у окна, затянутого лахтачьим пузырём. Вторая половина дома опять отдана слугам. И Завина спит в пологе, и он склонился над бумагой так же, как в то мерное утро, когда на Большерецкий острог упали пепел и сажа. Иван чувствует себя как заблудившийся в лесу путник, который проделал по дебрям полный отчаянья круг и вышел, к счастью, на прежнюю стоянку. Выхода из дебрей ему уже не найти — он знает это, — но, слава богу, хоть стоянка отыскалась: здесь есть крыша над головой, и пища, и тепло очага. Но в отличие от этого путника у него есть ещё и Завила, и верные товарищи.

«...И за такую свою страдничью вину пошли мы, рабы твои, выше писанного месяца из Камчадальских острогов служить тебе, великому государю, на Большую реку, усмирять изменников, которые в 707 и 710 годах тебе, великому государю, изменили и ясачное зимовье и острог на Большой реке сожгли, а твою, великого государя, сборную ясачную казну разграбили, и приказчика со служилыми людьми побили, и с того вышеписанного 1707 году по нынешний 711 год повсягодно многих служилых людей побивали ж, а твою, великого государя, подарочную казну и пищали побитых служилых людей отбили ж».

Козыревский обдумывает каждое слово — от этого и только от этого зависит теперь жизнь или смерть его самого и всех его товарищей. Бумага должна дойти до царя Петра. Известие о том, что казаки побывали на островах, где ранее не приходилось бывать русским людям, известие о том, что путь в Японское государство лежит через эти острова, должно привлечь внимание государя. Есть ли надежда на то, что царь простит им самоуправство и убийство приказчиков, особенно Атласова? Никто не может поручиться за это. Однако казаки надеются на него, на отписку, которую он составит. И он пишет обо всем подробно и правдиво, стараясь, однако, чтобы заслуги казаков не потонули в тумане слов, чтобы мужество, проявленное ими, их страдания произвели на царя впечатление.

«И будучи мы, рабы твои, на Большой реке, апреля 23 числа, лутчего иноземца Кушугу с родниками ласкою и приветом под твою царскую высокосамодержавную руку с ясачным платежом из острогу его вызывали и вызвать не могли. И ныне от нас, рабов твоих, тот его Кушугин острог крепким приступом взят; и на том приступе нас, рабов твоих, многих насмерть переранили, а иных каменьем увечили, трёх человек служилых убили, а лутчего иноземца Канача из-за бою в аманаты взяли, а ныне из-за того аманата с родников его ясак тебе, великому государю, сбирается. И на том их месте мы, рабы твои, ниже прежнего ясачного зимовья острог земляной построили, а в нём ясачное зимовье, а вкруг ясачного зимовья острог стоялой бревенчатый поставили».

Написав последние слова, Иван почувствовал, как у него сразу заныли плечи и спина. Леса возле нового укрепления поблизости не было, пришлось сплавлять с реки Быстрой. Больше месяца после нападения Канача казаки потратили на заготовку брёвен, на то, чтобы пригнать плоты к укреплению и поставить стены крепости, а за стенами — казарму, две избы, одну из которых отдали Козыревскому, а другую Анцыферову, несколько амбаров и небольшую часовенку с пристроенной к ней кельей для Мартиана. Крепость придётся ещё достраивать. Несколько семейных казаков по-прежнему живут в землянках. Но главные трудности теперь позади. У них есть укрепление, защищённое стенами и пушками. В случае чего можно не только от камчадалов отбиться, но и от нового камчатского приказчика, если он надумает подступить силой к острогу.

И снова гусиное перо бежит по бумаге:

«И будучи служилые люди в Курильской земле, от Курильского острогу видели за переливами землю по Пенжинскому морю, на той земле не были, и какие люди там пребывают, и какую битву имеют, и какими промыслами они промышляют, про то они в достаток, служилые люди, сказать не знали. А в нынешнем, государь, в 711 году мы, рабы твои, с Большой реки, августа с 1 числа, в ту Курильскую землю край Камчадальского Носу ходили; а где прежде сего служилые люди у Курильского острогу были, а от того их места до самого краю Камчадальского Носу 2 дни ходу, и с того Носу, мы, рабы твои, в мелких судах и байдарках за переливами на море на островах были...»

За окном слышен ровный тихий шорох дождя-мелкосея — холодного, осеннего. В тот день, когда Анцыферов и Козыревский с двенадцатью казаками — остальных пришлось оставить для охраны отстроенного Большерецка — добрались до южной оконечности Камчатки, так же, как сейчас, сеял дождь, и казаки больше суток прождали, пока он кончится. И едва небо очистилось, они увидели в море прямо на полдень, вёрстах в восьми от берега, гористый остров, а правее — оснеженный конус ещё одного острова, который Кулеча, шедший с казаками за толмача, назвал Алаидом. На Алаиде никто не жил, зато на первом острове, по уверению Кулечи, обитало до сотни курильцев. Что было дальше в море, Кулеча не знал.

Погрузились в захваченные у обитателей Курильской Лопатки байдары. На этот раз с Козыревским была Завина, которая ни за что не хотела оставаться одна в остроге. Козыревский взял её с собой ещё и потому, что было неизвестно, вернётся ли он в Большерецкий острог. Они договорились с Данилой, что, если достигнут неведомой солнечной земли, Иван останется там с большинством казаков строить укрепление, тогда как Данила с несколькими людьми повезёт на Большую реку и в Верхний и Нижний остроги весть о новой земле и будет звать туда всех казаков, которые надумают поселиться с ними на вновь проведанных землях.