— Дюков дело говорит, — одобрил Торской. — В жизни, как и на шахматной доске, всё должно быть рассчитано. Иначе партия будет проиграна. Надо подвести исподволь Атласову такую пешечку, которая выскочит на край доски и окажется в ферзях. Лучше, если схватку начнут сами здешние казаки, а мы будем держаться в тени до поры. Беляева я знаю. Чуть Атласов поприжмёт его, он тут же и покажет зубы. А зубы у него крепкие, да и кулак мало чем уступает кулаку нашего Анцыфера.

Партия служилых ушла на реку Авачу, однако Анцыферов, познакомившись с Атласовым поближе, решил пока ничего не предпринимать против него, дожидаясь более подходящего случая. Казакам было велено придержать языки. События развивались далеко не так, как предполагали они в ночь сговора у Козыревских. Казалось, Атласов разгадал все их замыслы, словно сам присутствовал на пиру. Ни один из верных ему казаков и казачьих десятников не выступил из острога. Зато Беляева и его ближайших друзей казачий голова отправил с партией, будто специально стремился отослать из острога, под неприятельские стрелы. Острожные служилые, негласно признававшие Беляева за своего атамана, сразу присмирели, и вести с ними разговоры стало опасно. Они, видимо, решили поступиться своим жалованьем, присвоенным головой, лишь бы не навлечь на себя его гнев, не попасть под батоги. Приказчик Верхнекамчатского острога — Константин Киргизов — даже не посмел заикнуться голове о жалованье для казаков. У него были на то особые причины. Ни в одном из острогов на Камчатке не было ещё царёвых кабаков с винокурнями, и проворный приказчик тайно завёл собственную винокуренку и потихоньку поторговывал сивухой, которую камчатские служилые звали ракой. Немало соболей перетаскали ему казаки в оплату за выпивку, и Киргизов опасался, как бы Атласов не обвинил его в тяжком воровстве, в нарушении указа о царёвой винной монопольке. Многоречивый и пронырливый, он чуть не на животе ползал перед Атласовым, всячески его улещивая. На большерецких казаков он поглядывал как на опасных крамольников.

Иван чувствовал себя так, словно вокруг него и всех его друзей стягивается тугая петля.

На следующий день, после того как партия служилых выступила из острога, Атласов потребовал большерецких казаков для сдачи ясака. Сумы с пушниной были доставлены к приказчичьей избе. Киргизов, приволакивая ногу, которую ему покалечило камнем во время обвала в горах, засуетился вокруг кожаных сум. Атласов поручил ему пересчитать пушнину. Сам голова, нахохлившись, сидел на высоком крыльце в окружении нескольких вооружённых казаков. У Атласова было сухое цыганистое лицо крупной лепки с густой светло-русой бородой и ястребиными, словно дремлющими глазами, в которых тлела искра настороженности. Задубелые, жилистые кулаки он держал на коленях, словно старик крестьянин, отходивший своё за плугом. Хотя от роду ему было немногим за сорок, однако тюрьма заметно состарила его лицо. И всё-таки от его костлявой широкогрудой фигуры веяло крепкостью дуба, устоявшего против всех бурь. Плечи его обтягивал алый кафтан тонкого сукна, за голубым шёлковым кушаком торчала пара пистолей с серебряной насечкой по рукояти.

Вопреки опасениям Ивана, отчитались они с Анцыферовым удачно, Недостачи Киргизов не нашёл, в ясачной книге всё было записано правильно, попорченных шкурок не обнаружилось. Атласов равнодушно скользил взглядом по мерцающему меху соболей, по лоснящемуся ворсу лисиц-крестовок и огнёвок, — казалось, он не ясак принимал, а вышел подремать на крыльце.

Махнув рукой, чтобы ясачную казну унесли в амбар, он устремил на Анцыферова свои сонные глаза и спросил скучным голосом:

— А что это Ярыгин сам с казной не явился? Почему это он тебя, десятник, прислал?

— У Ярыгина поясница простужена, — объяснил Анцыферов. — Ноги у него с той хвори отнимаются.

— Ноги — это худо. Если ноги отнимаются, то какой с человека ходок, — согласился Атласов. — Слава богу, казак, успокоил ты меня. А то ведь я что подумал? Я ведь подумал, что Ярыгин острог мне сдавать не хочет и заместо себя прислал лазутчиков.

— Да какие же мы лазутчики? — развёл Анцыферов руками. — Шутки ты, Владимир, шутишь. Велено нам сдать казну и в Большерецк возвращаться. Ещё велено смену для казаков просить, у которых семьи тут, в Верхнекамчатске.

— А чего ж это Ярыгин не отпустил с вами тех, кому срок службы вышел?

— Да в остроге всего двадцать казаков осталось. Вдруг камчадалы зашевелятся? И опять же рыбу на зиму готовить надо. Как приведём мы смену, тех казаков Ярыгин отпустит.

— Ну, положим, рыбу вам и камчадалы наготовят, — возразил Атласов. — Иль они откажутся?

— Может, и не откажутся, да опять же мало нас. Не хотим мы возбуждать недовольство среди камчадалов. Им ведь и себе юколу запасать надо. Оторвём мы их от дела, они обиду затаят, острог подпалят.

— То верно, — снова согласился Атласов, и по губам его скользнула усмешка. — Значит, бережёте крепость, государеву пользу блюдёте. За то вам спасибо от меня и от государя. Царь-то, принимавши меня, о службе тутошней справлялся, величал казаков своей надеждой в Сибири. Обещался жаловать вас и впредь за верную службу.

— На том государю спасибо, — земно поклонился Анцыферов, а за ним и Козыревский, и другие казаки. Как видно, Атласов решил сам подбить казаков на разговор о жалованье. Однако все сделали вид, будто не поняли намёка.

— Ну что же, казаки, товарищи мои верные, — опять непонятно чему усмехнулся Атласов, и от этой его усмешки у Ивана заледенело под ложечкой, — казну вы сдали. Путь, знаю, был нелёгкий. Теперь отдохните в крепости, сил наберитесь.

И он махнул им рукой, давая понять, что разговор окончен.

— А когда же нам в Большерецк возвращаться? — спросил Анцыферов. — Ведь Ярыгин ждать нас будет.

— Идите, идите. Отдыхайте себе. Я сам в Большерецк собираюсь. Вот и проводите меня, как только готов буду.

Дав такой ответ казакам, Атласов остался сидеть на крыльце, словно нахохлившийся в дремоте беркут. Создавалось впечатление, что Атласов с умыслом задерживает их в Верхнекамчатске, решив присмотреться к ним повнимательнее. Было точно известно, что по возвращении партии служилых с реки Авачи Атласов собирался отбыть в Нижнекамчатск, где для него срочно возводили избу, и его слова относительно намерения побывать в Большерецке только ещё сильнее насторожили казаков. Должно быть, Атласов что-то почуял и решил не спускать с них глаз.

Между тем Атласов, глядя в спину удаляющимся казакам, старался унять гнев, кипевший в нём во время разговора с Анцыферовым и его людьми. И эти против него. На их лицах он успел прочесть плохо скрытую неприязнь, упрямую готовность оказать сопротивление. Хвосты они поджали, когда он дал им понять, кто тут хозяин. Но сразу видно, что эти люди из тех, кто готов в любой миг рвануть из ножен саблю и рубиться, даже если против них встанет вдесятеро большая сила. Что ж, то добрые казаки, когда они в крепких руках. И он будет держать их крепко в узде. Вожжей из рук он не выпустит. То, что было с ним на Тунгуске, не повторится никогда. Ту сотню казаков, которую он привёл из Якутска на Камчатку, удалось вышколить ещё во время дороги. Правда, иногда он хватал через край, пуская в ход кнут и батоги за малейшую провинность. Одного из служилых он затоптал сапогами чуть не до смерти и едва опомнился. В нём легко стала вспыхивать дикая ярость, тюремная озлобленность ещё не выветрилась в нём. Даже милого друга Щипицына, который шёл теперь в его отряде простым казаком, он ударил однажды рукоятью сабли так, что тот лишился трёх зубов — Щипицын распускал язык, болтал много лишнего про их совместное тюремное сидение. Щипицын быстро сообразил, что к чему, придержал язык и решил забыть про выбитые зубы, принимая с тех пор всегда сторону Атласова. Тех же, кто соображал более туго и всё ещё облизывался, вспоминая весёлые деньки на Тунгуске, Атласов жестоко карал за любое самовольство. Казаки роптали — вначале открыто (но быстро зареклись драть глотку!), потом у него за спиной. И хотя многие из них послали на него жалобы в Якутск, однако на Камчатку пришли уже смирные, как овечки.