Теперь очередь за гарнизонами здешних острогов. Уж ему-то хорошо известно, что чем дальше зимовье или острог от Якутска, тем больше там своевольства. Поэтому, отправляясь на Камчатку, он добился, чтобы Драурних вписал в данную ему перед отправкой наказную память право подвергать казаков любому наказанию, вплоть до смертной казни — за открытый бунт или неповиновение. Он не остановится и перед применением крайних мер.

Здешние казаки недовольны тем, что он задерживает им выплату жалованья, но пусть они и не рассчитывают получить его до тех пор, пока он не увидит, что служба их приносит толк. Седьмой год уж сидят казаки на камчадальской земле, а до сих пор больше половины иноземческих стойбищ не объясачено. На некоторых реках Камчатского Носа казаки вообще не бывали ни разу, торчат больше по острогам, у иных животы от обильной здешней жратвы стали пухлы, что подушки. Чует он, что в государеву казну можно собирать со всех здешних рек до трёхсот и более сороков соболей — добрую половину того, что собирается по всему огромному якутскому воеводству. И он заставит казаков порастрясти лишний жирок.

В тот день, когда Драурних сообщил Атласову, что государь велел выпустить его из тюрьмы, он сумел вытянуть из воеводы кое-что и о причинах этой милости.

Война со шведами по-прежнему развивалась для государевых войск малоуспешно. На формирование всё новых и новых полков, на создание мощной артиллерии и грозного флота Петру требовалось всё больше и больше денег. Государь создал целое ведомство, которое занималось измышлением всё новых и новых налогов. Однако по-прежнему одной из главнейших статей дохода оставался пушной ясак, собираемый с лесных племён необозримой Сибири. Узнав, что поступление пушнины в Сибирский приказ продолжает падать, Пётр освирепел, наговорил судье приказа Виниусу немало грозных слов и, будучи цепок памятью, вспомнил о Камчатке, о казаке, который привёз весть о приведении под государеву руку богатой соболем новой земли. «Где тот казак? Где те соболи? С кого спустить шкуру?» — вопрошал Пётр старого верного служаку Виниуса, занося над ним тяжёлую трость. Виниус порядком струхнул и стал объяснять, что на Камчатке соболя действительно много, но казаков мало, что тех казаков, которые везут с Камчатки в Якутск ясачные сборы, часто подстерегают в пути немирные оленные коряки и побивают служилых, а соболиную казну грабят. Казак же, привёзший весть о Камчатке, на пути из Енисейска в Якутск учинил разбой и потому сидит теперь в тюрьме. Узнав, в чём заключается разбой, государь решил, что купец, у которого казаки разбили дощаник, с того убытку не разорится, тогда как его, государя, казне от суда над тем казаком чистый урон, а посему надлежит Атласова выпустить, дабы вину свою избывал не бесполезным для государя сидением в тюрьме, но доброй службой, высылкой с Камчатки такого числа соболей, какое добыть великим радением можно. А если число соболей с Камчатки не станет расти, тогда велеть того Атласова повесить за старый разбой.

При этом надлежало служилым камчатских острогов оставаться там бессменно, пока идёт война со шведами, и укрепить тамошние гарнизоны ещё сотней казаков, которых и привёл Атласов.

Бунт коряков и камчадалов на Аваче помешал Атласову сразу разослать отряды сборщиков ясака по многим рекам. Но после подавления этого бунта — на Авачу отправлено семьдесят человек, и они управятся с бунтовщиками быстро — он заставит казаков как следует размять обленившиеся ноги. По всем рекам двинутся отряды, в ясачные книги будут занесены сотни и сотни ясачных плательщиков, и соболиные сборы увеличатся вдвое, втрое.

Камчатка — это его земля! Он пролил здесь свою кровь, она, эта земля, отобрала у него друга Потапа Серюкова. Он заставит эту землю покориться ему до конца. И камчадалы, и казаки почувствуют, что он держит по воле государя эту землю твёрдой рукой. А там — очередь за другими землями, за теми, которые лежат в море неподалёку от Камчаткого Носа. Он пройдёт теми землями до границ Узакинского, или иначе Японского, царства, ибо он чувствует, что начинает новую жизнь и в новой этой жизни добудет ещё себе почестей и славы. Государь не ошибся, дав ему возможность отслужить свою вину.

Пользуясь выпавшим на его долю по прихоти Атласова бездельем, Иван Козыревский целыми днями бродил и окрестностях острога, среди зарослей шиповника и шеломайника, жимолости и голубики. Он лакомился медовыми ягодами княженики, которая была по величине и цвету похожа на морошку, а по вкусу не уступала землянике, голова его кружилась от терпких запахов земли, зелени и зреющих ягод, всё тело его, казалось, было налито солнцем и светом — и он был бы вполне счастлив, если бы не смутная тревога, точившая, словно дурной червь, его душу.

Откуда шла эта тревога, он не понимал и сам. Предчувствие неведомой беды сгущалось над его головой, и когда однажды во сне увидел он Завину, тянущую к нему из пламени руки и исходящую криком, поверилось ему на миг, что с Завиной что-то произошло. И хотя разум подсказывал ему, что ничего плохого произойти с нею не могло, — стены Большерецка надёжно укрывали её от всех опасностей и Ярыгин вступится за неё, если её кто-то попытается обидеть, — но после этого сна беспокойство совсем измучило его.

Пётр, заметив беспокойство брата, однажды позвал его поохотиться на гусей.

— Что-то ты совсем бирюком стал, — сказал он Ивану. — Всё один да один держишься. Иль по милой своей кручинишься?

— Не знаю, что и творится со мной, — нехотя признался Иван, — чувствую, будто беда с ней стряслась.

— Да что с ней может стрястись? Камчадалы у вас на Большой реке спокойны. А из казаков никто обижать её не станет. То блажь на тебя нашла.

— Может, и блажь, да томит так — сил нету.

— Э! Плюнь! Пойдём на озёра со мной, знаю я местечко гусиное. Такую охоту покажу, какой ты ещё не видывал... Ты думаешь, почему я в первый день, как вы приплыли на плотах с Анцыферовым, встречать тебя не вышел? Как раз на гусей ходил. Помнишь, как ты на пиру уминал крылышки да лапки?

— Помню твою гусятину, до сих пор слюнки текут, — вяло похвалил Иван давнишнее угощение.

— Будет тебе ещё гусятина, — весело пообещал Пётр, делая вид, что не замечает угнетённого настроения брата.

Отправляясь на охоту, Пётр не взял с собой ничего, кроме неизвестно чем набитой котомки да сумы с едой.

— А ружьё? — напомнил Иван. — Хоть здешняя дичь и не пугана, однако палкой её с берега не убьёшь. Или мы будем гоняться за гусями на лодке?

— Обойдёмся и без ружей, и без лодки, — загадочно ответил Пётр, чему-то улыбаясь.

— Тогда я хоть лук со стрелами возьму. Умею бить из него не хуже камчадалов.

— Можешь взять, да только нам и лук со стрелами не понадобится, — продолжал всё так же хитро улыбаться Пётр.

Лук с десятком стрел к нему Иван всё-таки взял. Пусть Пётр посмеивается себе. Там будет видно, что он затеял. Может, гусей они вовсе и не найдут. Тогда и пару куропаток подстрелить из лука будет совсем не плохо.

Выйдя на заросший корявыми развесистыми ивами берег Камчатки, они столкнули на воду бат Петра, пересекли стремительный стрежень и направили лодку в устье речушки Кали, впадающей в Камчатку напротив острога. По берегам речушки теснились могучие тополя, из чьих неохватных стволов были возведены все постройки в Верхнекамчатске. Кроны тополей почти смыкались над водой, образуя тучный зелёный навес. В подлеске между колоннами стволов уживались рябина и жимолость, на песчаных наносах росли кусты смородины, спелые гроздья которой свисали прямо над водой.

Пётр, толкаясь шестом, быстро гнал бат вверх по течению, а Иван, сидя на носу, старался поймать свисающие смородиновые грозди и кидал ягоды в рот.

Поднявшись по реке на версту от устья, Пётр причалил к берегу у подножья подступивших к долине справа и слева сопок. Здесь братья поднялись на берег, Пётр повёл Ивана прочь от реки. Вскоре на южном склоне сопки Иван разглядел отгороженный плетнём от леса лоскут земли и сразу вспомнил: