— Наше жито!

— Нынче мы с братом опять засеяли наш клинышек, — сказал Пётр. — Взошло густо, сейчас увидишь. Прав был батя. Здешняя земля пригодной оказалась к землепашеству. В прошлую осень мы сняли на клину пудов шесть. На весь год нам хватило. Ни жёнка моя, ни слуги в хлебе вкуса не понимают, вот и ели мы с братом житные лепёшки вдвоём. Без хлебушка-то больно тоскливо. Успел брат весной хлеб посеять, да на всходы ему полюбоваться не пришлось.

Вскоре они, облокотись на плетень, любовались своим нолём. Жито уже наливалось, густо выставив копьеца колосьев. То, что здесь, на далёкой окраине ледяных сибирских просторов, созревал хлеб, казалось Ивану чудом. Уж на что цепкое существо человек, да только и он с трудом приживался на этой земле. Не дивно разве, что слабое зерно, уцепившись корешками за дикую землю, погнало вверх, к солнцу, трубчатый стебель и вот грозит уже копьецом колоса стеснившейся вокруг поля тайге, и покорённая земля поит всеми своими соками новое дитя, не считая его чуждым подкидышем. У Ивана сразу стало спокойнее на душе. Казалось, от созревающего поля исходила целительная сила. Два мира сошлись здесь, переплетаясь корнями, и зашумели рядом, объединённые общей для всего живого жаждой жизни и плодоношения.

Иван был благодарен Петру, что тот привёл его сюда. Он вспоминал, как они с братьями и отцом раскорчёвывали здесь тайгу, боясь, что в открытой ветрам долине зерно не примется, а здесь, под защитой леса, на солнцепёке, хлеб, может быть, и созреет, как очищали клин от камней, вскапывали и рыхлили землю, разбрасывая потом из торбы с трудом сбережённые семена, упрямо надеясь, что они взойдут, как спустя некоторое время ходили сюда любоваться зеленями, — и горло у него перехватило от волнения.

— Другие как? — спросил он. — Не сеют?

— Да роздал я весной фунтов десять зерна, — отозвался Пётр, не отрывая жадных глаз от поля. — Кое-кто не поленился землю копнуть. Казаков не больно-то к хлебопашеству тянет, не за тем шли сюда. Каждый набивает сумы мягкой рухлядью да норовит поскорее с Камчатки выбраться. Кто к хлебопашеству привержен, те на юг смотрят, на верховье Лены, на Амур-реку. Там простор да тепло, земля жирная. А тут, считают, хлеб растить — всё едино, что баловством заниматься... Ну, что? Поглядели — и дальше пойдём?

— Куда дальше? — спросил Иван.

— А мы куда собирались? Не на гусей разве? — переспросил Пётр, пряча улыбку в усах.

— Ха! — удивился Иван. — А я, на ноле глядючи, совсем и забыл, зачем мы в тайгу подались.

Они вернулись к реке, и Пётр опять погнал бат вверх по течению. Плыли долго, поочерёдно меняясь у шеста, пока речушка не превратилась совсем в крошечный ручей. Здесь сопки раздвинулись, и они оказались в широкой котловине, по дну которой были раскиданы блюдца озёр, заросших по берегам камышом и осокой. Озёра кишели дичью. Утки то и дело переносились с озера на озеро, но гусей Иван что-то не заметил.

Пётр вытащил бат на берег и вытер тыльной стороной ладони обильный пот на лбу.

— Ч-чёрт! — завистливо покосился он на Ивана. — За шестом одинаково стояли, а у тебя ни росинки пота на лице. Вроде и хлипче меня, а вот поди ж ты! Железом ты, что ль, перевитый?

— А из меня давно уже весь пот вышел, — весело отозвался Иван. — Нынче дом я строил — треть пота из меня вышла. Столы, стулья сколотил, печь сложил, бат выдолбил — ещё одной трети лишился. А как по тундре из Большерецка до вас тюки с поклажей да с проклятущей рыбой волокли, и вовсе потеть нечем стало… А ты что, давно за ясаком по стойбищам не ходил?

— Да уж полгода в остроге торчу. Отвыкать начал от походной жизни. Одним хозяйством своим занимаюсь. Вот и стало брюхо жирком обрастать, что у того тюленя. Должно, и потеть от этого начал.

Над котловиной заметно смеркалось. Пётр достал из бата суму со съестным и дал нести Ивану, себе кинул на плечо лёгкую котомку.

— Пошли! — коротко скомандовал он. — До нашего озера версты три.

Иван тронулся за ним, полной грудью вдыхая вечернюю прохладу, налитую запахами цветущих трав и земляной сыростью. Если бы не комары, тучей висевшие над головой, нещадно жалящие лицо и руки, вечер был бы совсем хорош.

Уже в сумерках достигли они берега нужного озерка, и Иван действительно услышал скрипучие трубы невидимых гусей, галдевших где-то за стеной высокого, в рост человека, камыша и столь же буйной осоки.

Над гребнем окружающих котловину тёмных сопок встал тонкий ущербный месяц и кинул в озеро жидкую серебряную дорожку.

Пётр привёл Ивана к длинному, крытому травой шалашу с навешенными у обоих выходов дверьми, сплетёнными из лозняка.

— Твой? — спросил Иван.

— Мой, — подтвердил Пётр.

— А двое дверей к чему?

— Там узнаешь. Перекусить пора.

Они сели на сухую колоду, брошенную у шалаша, и развязали суму со снедью. В суме кроме кусков отварной рыбы, двух ячменных лепёшек и пучка дикого чеснока оказался кувшин с вином и деревянный стакан. Выпив по стакану, они навалились на рыбу с чесноком. Иван любил дикий чеснок и ел его с удовольствием. Если казаки не болели на Камчатке скорбутом, то лишь благодаря тому, что здесь в изобилии рос дикий чеснок, именуемый поместному черемшой.

Радуясь перемене в настроении Ивана, Пётр предложил:

— А что, брат, перебирайся-ка с Большой реки в Верхнекамчатск. Помогу тебе новую избу поставить. Хорошо тут. Тепло. Сухо.

— Не знаю, — с сомнением покачал головой Иван. — Поживём пока там с Завиной. Боюсь, как бы не затосковала она на новом месте.

— Ну, гляди. Тебе виднее. В случае чего — всегда помогу, — сказал Пётр, с остервенением отмахиваясь от комаров. — Вот чёртов гнус! Меня жрёт, а на тебя вроде и глядеть не хочет. С чего бы это?

— А комары всегда выбирают того, кто толще, — рассмеялся Иван. — Ты для них вкусней.

— Тоже нашли лакомство, кровососы, — с возмущением проговорил Пётр. — С ума сведут эти лакомки.

Между тем небо совсем потемнело, и дорожка от месяца на озере стала ярче, тяжелее. Казалось, там, на ленивых мелких волнах, блещут серебряные слитки, выпавшие в воду из опрокинутой лодки с сокровищами. Голоса гусей на озере зазвучали глуше и ленивее. Чувствовалось, что они готовятся ко сну, отяжелев от усталости и сытости. У гусей настала пора линьки, и можно было не опасаться, что они улетят на ночлег на другое озеро.

Выждав, когда месяц спрятался за тучу и над озером легла сплошная темень, Пётр развязал котомку и протянул Ивану что-то белое.

— Надень поверх кафтана.

Иван ощутил в руке суровую ткань.

— Что это?

— Да я стащил у моей жёнки пару ночных рубах, — негромко рассмеялся Пётр. — Хватится — намылит мне шею.

— Сдурел ты, что ли? Не буду я напяливать бабью одежду, — заартачился Иван. — Что я тебе, пугало огородное?

— Надевай, так надо. И не ори. Гуси уплывут от берега.

— Да на что мне сдалась эта рубаха?

— Надевай, говорю, не брыкайся. Видишь, я уже натянул свою.

— Мы что же, в привидения играть будем?

— Угу.

— А у тебя, Пётр, голова не болит в последнее время? — озабоченно спросил Иван.

— С чего бы это она у меня болела?

— Ну, может, темечком стукнулся...

— Я вот тебе сейчас стукну! — освирепел Пётр. — Надевай, коли велят.

— Да не полезет на меня эта рубаха!

— На меня налезла, а на тебе и подавно болтаться будет. Жёнка у меня в теле.

— Не умею я её надевать, — завертелся Иван, отпихивая рубаху. — Кто знает, с какого конца её натягивают.

— С подола, через голову. Понял?

— Знаешь, Пётр, я лучше в кафтане побуду. А то порву рубаху нечаянно, так твоя жёнка возьмёт чугун, наварит кипятку и меня тем кипятком ошпарит.

— Что ещё за кипяток ты выдумал?

— Ну как же! — обрадовался Иван. — Помнишь, в Якутске одного казака жёнка кипятком обварила. — Он стащил её сарафан в кабак, а она на него за то чугунок с кипятком выплеснула. Чуть не помер, бедняга! Я, Пётр, жить ещё хочу. Ошпарит меня твоя жёнка, ей-богу. Помру — сам же плакать будешь потом.