Гони, ямщик! Далёкий путь, государев наказ!
В Ростове Великом было пусто. В смуту[34] поляки да казаки свирепо разграбили и пожгли город. Поднимался он из развалин медленно. Хорошо жилось только людям Варницкой слободы. Здесь варили соль, а соль в Московском царстве ценилась дорого.
Борис Заблоцкий, уставший с дороги, больной после тюрьмы, задержался в Ростове, надеясь приехать в Великий Устюг не хилым опальником, а государственным человеком с голосом зычным, с пронзительным глазом, на руку тяжёлым.
Смотрел Борис, как строят десятиугольную земляную крепость. Опять закипала злоба. Строили крепость по приказу великого «радетеля» за Россию, святейшего человека, отца православной церкви и отца Михаила Фёдоровича, по приказу патриарха Филарета[35]. Того Филарета, который ездил в Польшу звать на русский престол королевича Владислава, Филарета Романова, получившего патриаршество из рук Тушинского вора.
Молчит Россия. Бьют — молчит, жгут — молчит, разойдётся — падают под неумолимой рукой не те.
Загляделся Борис на молодицу. Ходила по воду. Несёт большой глиняный кувшин на плече. Кувшином и загораживается. Из-за кувшина-то, как из-за угла, два синих озера. Примёрзли сапоги у Бориса к дороге — и вдруг залязгали цепи, заплясало перед глазами сизое лицо дурака.
— Боярин хороший, купи руськую землю за грошик.
— Сгинь! — тихо и властно приказал Борис.
Дурак, обвешанный цепями, вдарился вдруг в ноги, рассыпая проклятый звон, и, снизу неимоверно запрокидывая голову, потянулся козлиной бородой к Борису.
— Боярин хороший, купи руськую землю за грошик! Купи, миленька-а-ай!
Завыл.
Не помня себя, Борис, носивший на правой руке пернач[36], размахнулся и ударил. Вопль оборвался, дурак вздрогнул спиной и лёг на кровавый снег. Борис увидел босые красные ноги, сплюнул и пошёл на ям[37].
Ныло в тоске сердце. Приказал ехать. Ехали целый день, а дурак не выходил из головы, не было прощения безумному гневу.
Мчался как угорелый сквозь ночь, до смерти пугая лютым гиканьем лошадей. Следом за ним — злые от недопоя стрельцы. Ночь была огненная, как наваждение. Слепыми щенками низко висели звёзды, срывались, шарили по небу. Лошади храпели, всхлипывал от ужаса ямщик. Орало где-то.
Борис встал вдруг на возке, схватил ямщика за плечи.
— Назад! Разворачивай, охотник!
Огрел по спине кулаком. Вырывая вожжи, развернул лошадей.
— Назад! Разва-а-арачивай! — благим матом вопили стрельцы, чуя смерть отовсюду — и перед носом и за спиной.
Борис погонял сам. Безумно раскатывались на спусках, юзом шли на одном полозе — и стали наконец. То ли лошади стали, то ли Борис остановил. Пошёл по дороге. Слушал, как хрустит снег. Лёг, будто издыхающая лошадь. Тёрся щекой о землю, выворачивал измученный глаз к небу. Бессловесно, не осеняя крестом живота, просил тишины у бога.
Опять развернул лошадей на Великий Устюг. Ехал лихо. Никуда больше не торопясь. Лошади пофыркивали, скрипели полозья. И снизошёл на людей добрый дорожный сон.
В Великом Устюге Заблоцкий поселился на Вздыхательной улице. Воевода обошёлся с ним почтительно: хоть и опальный, да ведь родственник боярину Василию, а боярин Василий в Думе сидит и царю не противен.
Водил воевода Заблоцкого по крепости. На воротах Спасской башни, что гляделась на реку Сухону, икона Спаса Нерукотворного потемнела и покосилась. Одна башня цела, другая сгнила. Две пищали немецкие, полуторные, без ядер; сто двадцать восемь затинных[38] русских, наполовину для стрельбы не пригодны, а какие пригодны — к тем ядер или нет, или есть, так мало.
Весна пришла, лёд сошёл, тогда и послали служилый народ по деревням с грамотами набирать охочих людей до Сибири.
Ждали тепла, большого базара, на базаре охочий человек в два раза сговорчивей.
А Заблоцкий по весне совсем хмурым стал.
Похмелье
Воевода позвал пятидесятника Афоньку Чеснокова.
— Скучает Заблоцкий-то. Целый год в тюрьме сидел. Соображай, Афонька!
Чесноков хмыкнул.
— Сделаем, и очень даже.
Крикнул стрельцу из своих. Пошептал ему на всю улицу в сообразительное ухо и на весь город досказал:
— Да чтобы стол был как стол, чтоб ножки подламывались!
Утром барабанили в дверь и окно. Борис встал. Спокойно, ожидая всего, оделся, сунул за пояс не туго оба пистолета, вышел на крыльцо.
Под окном стоял молодой мужик. Рубаха, разодранная до пупа, порхала, как бабочка, и мужик тянул её за крылья книзу, и от этого старания крылья приобретали широту и большую свободу.
— Ты что барабанишь?
Мужик распустил крылья, поглядел на Бориса и передразнил:
— А ты что барабанишь?
— Ну-ну!
— Вот тебе и «ну-ну»! — опять передразнил мужик. — Видишь, рубаха лопнула у человека.
— А зачем стучишь?
— Я тебе говорю: видишь — рубаха лопнула. Балда! Починить нужно.
— Хам! — Борис выхватил пистолет.
Мужик завязал рубаху на животе узлом и уж потом только показал на воробьишку, одиноко сидящего на маковке крытых ворот.
— А в него попадёшь?
Борис прищурил глаза, прикидывая расстояние.
— Не попаду.
— А я попаду.
— Врёшь, собака!
— Спорим! Попаду — твоя опохмелка, а не попаду, — мужик развёл руками. — Значит, не попаду. Нету у меня денег.
— Не попадёшь, я вот из этого, — Борис погладил рукоятку второго пистолета, — расквашу твою башку, как пустой огурец.
— Согласен, болеть хоть не будет.
А воробей, глупый, всё не улетал.
Мужик поднялся на крыльцо, повертел пистолет в руках, посмотрел на Бориса, усмехнулся и пальнул. От воробья только пух.
Взвизгнула, в одной рубахе вылетела в сенцы хозяйка дома.
— Похмелье ставь, — сказал ей Борис. — А ты держи второй. Ну-ка вон по коньку на крыше.
— Жалко, — сказал мужик, — я лучше второго воробья подожду. Вон видишь на сарае.
Грохнуло — и второго воробья как не бывало.
— Годишься, — сказал Борис.
— Куда?
— Ко мне в отряд, в казаки.
— Я гожусь, — сказал мужик. — Да и ты ничего. Не дрейфишь. Пистолеты не побоялся дать.
— Язык у тебя, мужик!
— А чего? — высунул язык и всё косил глазами, пытаясь увидеть.
Борис захохотал.
— Пошли выпьем, хитрюга. Как зовут?
— Семейка!
— Семён, значит!
— Семён Дежнёв.
— Ну, пошли, Семён Дежнёв.
Со свету в избе было темно. Один стол жил. Пылала боками круглыми братина, чары перебрасывались огнями, мерцала чешуёй длинная, позабытая на вчерашнем пиру рыбина.
Сели.
Хозяйка подала похмелье: ломтики баранины в огуречном рассоле, с мелкокрошенными солёными огурцами, с уксусом, с перцем. Семён жадно перехватил из рук тарель, по-басурмански, через край прильнул к огненной мешанине. Передохнул, допил жидкое и, отирая рот и вспотевшее лицо, извинился улыбкой.
Выпили.
— Согласен в Сибирь-то или так, болтал? — спросил Борис.
— А что ж я, хуже других? Наших за Камнем-то[39] знаешь сколько?
— Знаю. Не знаю только, с чего несёт вас туда?
— От беспокойства. Тесно. Шагнул — Белое море, в другую сторону шагнул — Москва. А за Камнем хоть туда ходи, хоть сюда, а конца земли нет.
— На что он тебе сдался, земельный конец? — встряла в разговор хозяйка дома. — Тебе и здесь небось хорошо. Выпил — что небо, что земля — едино.
— А как же он мне не нужен, конец земли?
— Так и не нужен.
— Нужен.
— Зачем, глупая башка?
— Молчи, баба! Сказал нужен — значит, нужен. Не твоего ума дело! Нужен! А зачем — я, может, и сам не знаю, а знаю, что нужен. Да и-их! Стоять на самой маковке. Вся земля пройдена! И что там дальше — видно.
