Об Ордене, которым правил в городе Риге епископ Альберт, сам подчинявшийся главному латинскому попу в каком-то Риме (этот поп латинский уже подчинялся одному Богу), все говорили, понизив голос и с большой почтительностью, словно боясь накликать беду. Впрочем, Ивану не доводилось слышать, как о нём говорят главные немцы, но подмастерье Ян, немного умевший по-русски, говорил именно так. Он же, будучи на вид ровесником Ивана, то есть юношей лет двадцати, иногда снисходил до разговоров с рабом и объяснял всю здешнюю иерархию — не для того, конечно, чтобы просветить Ивана, а чтобы иметь «практикум» в русской речи.
Иногда, расхваливая величие и могущество Ордена, Ян говорил, что когда накопит достаточно «гельд», то купит себе право на вступление в Орден — хотя бы оруженосцем при рыцаре. У Ордена великое будущее. Не пройдёт и десяти лет, как все страны покорятся ему, в том числе и Русь, населённая дикими варварами вроде Ивана. И многие русские князья это уже понимают. Вот, например, наш барон Дитрих — он «швагер», то есть зять русского князя Вольдемара Мюстаслау из города Скоффа или Плескоффа — эти названия трудно произносить. Князь Вольдемар давно принял решение встать под знамёна Ордена и породнился с одним из знатнейших рыцарей его.
Беседы с Иваном не означали, что подмастерье Ян испытывает к русскому некие добрые чувства. Бывало, что, поговорив с рабом, Ян вспоминал о каком-нибудь недоделанном деле и тогда мог тут же понудить Ивана к исполнению хорошим ударом палки. Как пастух бычка, отбившегося от стада. В ответ Иван только тихо ругался себе под нос (правда так, чтобы немец слышал) или скалился, сверкая глазами, на обидчика. Немцы, наверное, считали Ивана строптивым.
Немецкое хозяйство размещалось неподалёку от крепости и было весьма обширным, составляя как бы ещё один город, примыкающий к Медвежьей Голове, — несколько слобод, население которых занималось каждое своим промыслом. Тут, помимо кузнечного, имелось ткацкое производство, гончарное, портновское, кожевенное, маслобойни и сыроварни, огромные свинарни и при них — варильни и коптильни, от которых иногда доносился такой умопомрачительный запах, что скулы сводило. Немцы, как выяснил Иван, были большие любители вкусно покушать и еду себе готовили весьма затейливо. Впрочем, эту еду он видел только издали, когда наступал обед: мастер Адольф удалялся к себе домой, а Ян и Михель ели прямо здесь, на кузнице, им обед приносила Адольфова служанка. Перебрасываясь с ней шутками, жуя и хохоча, Ян и Михель ни разу хотя бы кусочек не предложили Ивану попробовать. Он же получал глубокую миску пшённой каши и кусок серого хлеба — всегда одно и то же и в одинаковых количествах, ни больше, ни меньше. И есть старался так, чтобы немцы видели: плевать он хотел на ихние яства, и на них самих, и девку ихнюю толстомясую. Когда эта девка приходила, особенно хотелось хоть чем-нибудь да показать свою гордость и душевную независимость. В общем, грех жаловаться — был сыт, и на том спасибо.
Всё то добро, что производилось в хозяйстве Ордена, предназначалось не только для рыцарей — им и десятой доли было не съесть и не износить, — а отправлялось в Ригу большими обозами. Примерно раз в месяц то Ян, то Михель отправлялись с таким обозом сопровождать изделия их кузни. Такие поездки для обоих были праздником, а для Ивана оборачивались дополнительной работой.
Тот небольшой навык в кузнечной работе, который Иван получил и в отцовской кузне, и после у Малафея, здесь ему самому казался жалким. Нечего говорить: и угрюмый носатый хер Адольф, и Ян с Михелем были такими мастерами искусными, что Иван, страстно завидуя их мастерству, порой чувствовал, что отмякает к ним душой, забывая, что он — раб, а они — хозяева. Что он умел? Подковы, гвозди, петли для ворот, наконечники сулиц и ножи самой простой работы. Немцы же изготавливали всевозможный рыцарский доспех: нагрудные сверкающие латы с подвижным оплечьем и знаком Ордена — крестом, каждый конец которого был хищно раздвоен, шлемы с поднимающимся и опускающимся забралом, латы ножные со шпорами и наколенниками. Тонкая работа!
Ивана, хоть и был он куплен как кузнец, к такой тонкой работе и не подпускали. И учить его, разумеется, здесь никто не собирался. Его делом было: мехи раздувать, таскать воду и уголь, следить, чтобы в кузне всегда было чисто подметено. Когда же либо Михель, либо Ян отсутствовали, Ивану иногда доверялось удерживать клещами на наковальне тяжёлую, красную от жара заготовку, и не дай Бог дёрнуться, когда в лицо попадают брызги окалины, — такое грозило палочным битьём. А палка для Ивана всегда была наготове и у Адольфа и у подмастерьев.
И всё равно ему нравилось стоять у наковальни. Это ведь тоже была учёба: смотри да запоминай. Может, когда-нибудь и сам так сумеешь. Мысли о возможном освобождении от рабства (а как от него освободиться, если не бежать?) со временем приобрели дополнительную окраску: да, бежать-то хорошо бы, но ещё лучше объявиться в родных краях таким же мастером, как Адольф, а не просто оборванцем, всё имущество которого — одна лишь свобода.
И он учился вприглядку, жадно впитывал накрепко, старался запоминать. И немецкие орудия — для грубой ковки, для тонкой ковки, какой молоточек для чего служит, — и какая сила удара для чего нужна, где бьют с оттяжкой, а где без неё, как сваривать железные пластины, чтобы шва не видно было, как ставить заклёпки, прорубать отверстия, как следует закаливать — у немцев для закалки стоял в кузне, кроме чана с водой, ещё и сосуд с каменным маслом, и после погружения в масло выкованный меч приобретал отлив радужный, гибкость и такую твёрдость, что им без вреда для лезвия можно было рубить гвозди, что и делал Адольф, проверяя качество работы.
Удивлял Ивана немецкий распорядок. Когда приходило время обеда — из крепости доносился звон полуденного колокола, и работа мгновенно останавливалась, даже ещё до того, как затухал звук поющей колокольной меди. Правда, Адольф с подмастерьями как-то угадывали время наступления обеда и старались, чуя его приближение, либо успеть закончить поковку, либо не приступать к новой. Вообще вся работа в кузне начиналась и кончалась по звону. И не только работа, но и весь день. Утром всех подневольных, кто работал на хозяйстве Ордена, будили резкие удары в железное било, висящее на перекладине посреди ремесленной слободы, это означало: вставай, оправляйся и беги на кузню, там уже ждёт кусок хлеба и каша, ешь быстрее и жди, когда в крепости прозвонят, — тогда приходит Адольф с подмастерьями и начинай задувать горн. Потом обед, когда хозяин уходит домой. К вечеру — тоже звон. Получай хлеб-кашу и жди, когда поведут спать. Один раз Иван разжёг угли и задул печь ещё до прихода Адольфа — так получил палкой: не сметь начинать работу без приказа! Вот этот распорядок никак душа не принимала — было в нём что-то непоколебимое, неумолимое, вольному человеку не свойственное. Ладно Иван, но ведь немцы-то были сами себе хозяева. Видать, привыкли они к такой жизни, решил Иван. Одно слово — чужой народ, и как его ни старайся понять, всё равно не поймёшь до конца.
Вот так и шло время. Весна прошла, за ней — прохладное дождливое лето, потом, как водится, снег выпал, а спустя положенное время стал таять. Первый год рабства показался Ивану на удивление недолгим. Как-то, плетясь в утренних сумерках на работу, слушая, как скрипит влажный от начинающейся оттепели снег, Иван вдруг с необыкновенной остротой вспомнил тот, первый свой день, когда, привязанный за шею, он точно по такому же влажному утоптанному снегу тащился позади коня хера Готфрида. Неужели уж целый год прошёл? — изумился Иван. Почему это время так быстро пролетело? Вроде и не заметил. И что теперь? Все годы, отпущенные ему, рабу Божию, рождённому в вольном Новгороде, с детства взлелеянному родительской лаской, и даже здесь, в немецком плену, сохраняющему исконную русскую надежду: послужить земле отцов своих, оставить на Родине после себя и добрую память, и наследников — да неужели же предназначено ему, Ивану, сыну Демьяна-кузнеца, всю его будущую жизнь отдать тупой работе на чужих людей? Превратить её, жизнь единственную, в навоз для жирных ползучих ростков Ордена, который для того, может, и существует, чтобы всю Русь поработить вот так же, как Ивана?
