Но родные стены помогли, привели в чувство. Распорядился: у ворот стражу выставить усиленную, на ночь ворота не запирать, всех уцелевших, что вернутся с поля сражения, — пускать. Городу понадобятся защитники! Бирючей[9] пустить по улицам, объявлять приказ великого князя: пусть те, кто может держать оружие, вооружаются и идут на стены. И — молебен, в каждой церкви молебен о спасении города, о даровании победы над врагом.

Чтобы заснуть этой ночью, пришлось крепко выпить. А всё равно полночи не спал — мучился. То себя было нестерпимо жаль, то брата Ярослава принимался ненавидеть, всю вину за то, что случилось, на него перекладывать. Это помогало слабо. Чувствовал, что сам во всём был виноват.

Утром вскочил: собирать народ! Вече созывать, советоваться, как быть дальше. Ещё можно помочь беде. Собрать военную силу. Ударить неожиданно на врага, который победой своей упивается, ниоткуда удара не ожидает.

Вече собралось — и тогда великому князю стало окончательно ясно, что никакой военной силы собрать не удастся. Из стариков и монахов не составишь полк.

Всё же он ещё пытался управлять ходом событий.

   — Владимирцы! — кричал он. — Братья! Враги наши близко! Затворимся в городе, станем отбиваться!

Юрию Всеволодовичу уже доложили, что за ночь в город вернулось довольно много народу, уцелевшего на Липице. Почти все приходили раненные, и ни у кого с собою не было мало-мальски приличного оружия. И на вече никто из этих ратников не пришёл.

   — С кем будем отбиваться, князь? — отвечали ему из толпы, словно равному. — С кем затворимся? Наши все побиты — не знаешь ты этого? А кто прибежал — те больные да безоружные. Кому воевать? Детишкам малым?

Никогда ещё с ним так не говорили. Какую-нибудь неделю назад не эти ли самые люди славили его, своего князя? Всё кончилось.

   — Знаю, братья, всё знаю, — пришлось отвечать им, сдерживая гнев. — Не можете биться — ладно. Об одном только прошу вас! Не выдавайте меня! Я вам зла не делал! Не выдавайте ни князю Мстиславу, ни брату моему, князю Константину!

Толпа пошумела, погудела, потом раздалось несколько голосов с разных концов её:

   — Ладно! Не бойся, князь, не выдадим!

   — Заступимся за тебя! Константин нас послушает!

   — Константина попросим!

Вот оно как. За ночь, оказывается, владимирцы успели себе нового великого князя избрать. Ну что ж — всё правильно.

   — Спасибо вам, братья! — Пришлось поклониться вечу, раз заступиться обещали. — А из города я сам выйду, как придёт Константин, так ему навстречу пойду.

На этом и закончили. Разошлись: народ по домам своим — оплакивать убитых, ходить за ранеными, хоронить умерших; князь — в опустевший дворец свой, думать над горькой судьбой и ждать решения участи. И привыкать к новому положению подневольного человека, нехозяина жизни своей.

Впрочем, он немного лукавил сам с собой. Собственно жизни его ничто не грозило теперь, когда избежал смерти в бою. Юрий Всеволодович прекрасно знал (даже перед Липицким сражением, рассуждая о Константиновой гибели), что старший брат не злопамятен и не жесток. Казнить его не станет. А уж про Мстислава Мстиславича и говорить нечего: он витязь славный, в битве равных себе не имеющий, но едва ли не больше славы воинской известен своим добродушием и милостью к побеждённым. Особенно милостив, если перед ним повиниться.

Мстислав Удалой! Ныне — князь над князьями, распорядитель и устроитель русских судеб. Орёл, парящий в поднебесной выси.

Да, он старше и опытнее Юрия, но разве умнее? Несомненно одно: какая-то сила ему помогает. И поэтому он всегда прав оказывается. Наверное, эта справедливая сила избрала его из всех.

Много пришлось передумать всякого Юрию, пока он, сидя во дворце, дожидался прихода союзных князей. То каялся, то злился на Ярослава, то на Константина. Не мог разозлиться на одного Мстислава Мстиславича. Чем больше о нём размышлял, тем твёрже становилось печальное понимание происшедшего. В самоуверенной гордыне подняв на князя Удалого руку, отвергнув его призывы к миру и согласию, столкнувшись с ним в кровавой схватке, Юрий навсегда лишил себя не власти и богатства, нет! Они ещё, может быть, придут, — лишил чего-то дорогого, к чему, оказывается, робко стремилась душа, а он и не замечал этого. Человек, живя в грехе, поддаваясь грубой жизни, всё время что-то теряет, а теряя — забывает себя, прежнего. Но хранит в душе веру и надежду: всё ещё вспомнится! Даже самый отъявленный грешник и тот чувствует в себе эту ниточку надежды, цепляется за неё. А когда ниточка рвётся, остаётся о ней воспоминание! Юрий понимал, что его ниточка оборвана, и не только он сам, никто на свете не вспомнит того хорошего, что было в нём раньше. Не совершится чудо, и реки крови, пролитые неправедно, из пустой прихоти, не повернут вспять, не вольются в перерубленные жилы, не оживят мертвецов. В светлый колодец, из которого ему бы испить с благодарностью, он глумливо плюнул, и этого плевка ему не забудет никто. Того Юрия, не способного на подобное кощунство, больше нет. Он стал совсем другим человеком.

Ожидание было долгим — целая неделя прошла, пока Юрию Всеволодовичу доложили, что к Владимиру приближается союзное войско. Он кинулся на городскую стену — посмотреть, угадать свою судьбу в уверенной поступи победителей. Ворота приказал закрыть. О своём обещании — выйти навстречу брату Константину — как-то забыл за мыслительной суетой.

Они двигались неторопливо. Им спешить было некуда. Им хорошо, наверно, было ехать так, не торопясь, нежась под ласковым весенним солнышком и приятно беседуя. Не доехав до города, увидев накрепко закрытые ворота, они, однако, не обеспокоились, ругаться и грозить, требуя, чтобы им немедленно было отворено, не стали. Всё так же неторопливо войско во главе с князьями Мстиславом, Константином, а также с обоими Владимирами, Рюриковичем и Мстиславичем, повернуло и двинулось вдоль стен. Объезжали город. Константин на что-то указывал, что-то объяснял Мстиславу Мстиславичу, с которым ехал рядом, словно родной брат, а Юрий в это время, прячась за забралами и навесами, крался над князьями по стене, стараясь хоть что-нибудь расслышать. Так и обошёл за ними весь город.

Вернувшись к тому месту, с которого начали объезд, князья спешились и приказали разбивать стан. Видно было — не осада это вовсе, никакого приступа не будет, а просто усталое войско размещается для отдыха. К вечеру стан был обустроен и выглядел весьма мирно. Войско как бы и не замечало городских стен и занималось будничной работой: чисткой коней, поправкой упряжи и оружия, приготовлением пищи и играми — кто в салку, кто в коня, кто в зернь.

Постояв на стене, насмотревшись, отмахнувшись от людей, что напоминали ему об обещании выйти к брату, Юрий уехал во дворец. Затворился, запёрся в покоях, сидел как сыч. Ждал чего-то.

Ночью начался пожар во дворце. Княгиня перепугалась, и без того была еле жива от страха. И дети перепугались. Сам князь едва из окна не выпрыгнул, выбежал во двор в одном исподнем. Еле потушили. Тут же и донос получил: зажёг дворец, мол, кто-то из своих, чтобы угодить князьям-союзникам. Чтобы им было приятно смотреть, как враг их вчерашний поджаривается. Хотел Юрий Всеволодович прийти в гневное состояние, потребовать, чтобы поджигателя немедленно нашли и пред его очи представили. Потом передумал, плюнул: чёрт с ним! Где его найдёшь? А найдут — возиться неохота. Ушёл спать на женскую половину, где не так пахло дымом.

Спал до полудня, пока не разбудили. Опять донесение: оказывается, завидев дым, поднимающийся над верхним городом, Мстиславов полк новгородский хотел было идти на приступ. Крик подняли, оружием размахивали. Сам Мстислав Мстиславич их остановил. Речь сказал. Много говорил про кровь невинную, что хватит, мол, её проливать. Новгородцы, хоть и были распалены, а князя своего послушались беспрекословно. Ну, ещё бы! Ведь он теперь для них — как отец родной.

Днём Юрий Всеволодович опять лазал на стену, ходил по ней, разглядывая мирно раскинувшийся стан. Опять прятался и вслушивался в голоса: может, о нём что-нибудь скажут? Ничего не услышал. Если и говорили, то вполголоса. Сам хотел крикнуть со стены что-нибудь обидное. Да Господь уберёг. Так и не крикнул Юрий, устыдился своего порыва глупого и ушёл.