Время шло. Дни становились дольше — приближалась весна. Всё чаще Ивана тянуло на двор, подышать воздухом, пожмуриться от яркого солнца. Днём он начал помогать по хозяйству дедушке, на которого была возложена разная чёрная работа — таскать воду из недалеко протекающего ручья, рубить дрова для очага, подметать во дворе, огороженном низким сплошным забором из заточенных жердей, а также — ходить за свиньями. Вот эти свиньи, содержавшиеся в приземистой, провонявшей скисшим навозом, скотнице, были Ивану особо ненавистны, ибо постоянно напоминали ему о собственной участи. Но руки, истосковавшись без работы, настойчиво просили любого, самого тяжёлого занятия, и Иван без устали трудился. Приспособился даже к колоде своей — из старой, на выброс, лосиной шкуры нарезал длинных широких (чтобы плечи не резало) полос и носил деревянную чушку за спиной. Тою неё шкурой обвязал цепь у щиколотки, и она не так натирала ногу.

Уставал, конечно, но усталость была приятной, и спалось после неё так сладко и крепко, что Иван, поужинав и еле успевая отставить свою плошку, больше ничего до самого утра не слышал — ни детского плача, ни бабских перебранок, ни мужских разговоров за общим столом, с руганью, вскриками и порой — общим пением, чужим, заунывным, всегда одинаковым, словно чухонцы каждый раз пели одно и то же.

Однажды утром Ивана почтил вниманием сам главный чухонец Юха (он был старшим в большом роду, который весь помещался в длинной избе). Иван со стариком как раз собрались к ручью за водой, когда Юха, окликнув, остановил их. Старика, впрочем, тут же отослал мановением пальца, а Ивану стал тыкать в нос обломанный нож — рукоятка отдельно, лезвие отдельно. Ничего не говорил, но вопрос был ясен: сможет ли Иван, имевший, судя по рассказам старика, дело с железом, починить столь нужную и дорогую вещь?

Неожиданно для себя Иван разволновался.

   — Кузню надо! — сказал он, глядя чухонцу в глаза. — Кузню. Огонь, меха, справу кузнечную!

И, видя, что тот ни одного слова не понимает, принялся руками показывать, как должно быть всё устроено. От волнения почти радостного забыл, где и зачем находится. Как будто устройство отцовской кузни объяснял своему новому хозяину — и как печь должна стоять, и куда уголь сыпать, и как мехами поддувать этот уголь, чтобы поковка нагрелась добела, и про наковальню, и чан с водой для закалки. Изображал, будто уже куёт. Надо же, как истосковался по своему ремеслу! Чухонец Юха даже важничать перестал, на лице любопытство проступило.

Тут и старик подошёл, вернувшись с ручья. Хозяин, обратившись к нему, что-то спросил. Полопотав с ним, дедушка обратился к Ивану.

   — Он говорит: можешь ты всё устроить? А то им много чего чинить надо, а это в город ехать, там есть кузня.

   — Ага, — согласился Иван. — Там, в городе-то, ещё и плату кузнецу отдай. А я, глядишь, и бесплатно сделаю. Ты его, дедушка, про моё серебро спроси, что они у меня украли. Пусть отдадут. А то что же получается? За свои же гривны я им ещё и работай?

   — Ты про это молчи, милый, молчи, — быстро проговорил старичок. — Забудь про свои гривны, а то побьют тебя. Не перечь ему, скажи, что согласный.

Иван подумал. Эх ты, житьё проклятое, подневольное! Но, пожалуй, лучше согласиться: вдруг новое дело что-то переменит в его судьбе?

   — Ладно, — сказал он. — Попробую, леший с ними. Только уж ты, дедушка, скажи, что я тебя беру в помощники. Никакой другой работы пусть с нас не спрашивают. Э, да что это я? — вдруг спохватился. — Печь-то можно сложить, а справу взять откуда? Молотки нужны, наковальня. Без этого к железу не подойдёшь.

Дедушка перевёл. В ответ чухонец Юха поманил Ивана за собой и пошёл в другой конец двора, где были разные постройки. Отпахнув дверцу одной из них, он указал Ивану внутрь. Иван поглядел. Там, сбоку от входа, на шкуре был свален разный железный хлам — очевидно, всё, пришедшее в негодность и приготовленное, чтобы везти в город к тамошнему кузнецу.

Потом чухонец, пригнувшись, втиснулся внутрь, некоторое время копался где-то в углу, невидимый. Выглянул из темноты, снова поманил.

В общем, к немалому удивлению Ивана, здесь нашлось всё, с чем можно было попробовать наладить пусть небольшую кузню. Обнаружился молоток, ещё один, были длинные ржавые клещи явно не русской работы и самое удивительное — толстый железный брус, вроде тех, что когда-то привозились в Новгород из немецких краёв. На брусе этом Иван разглядел даже знакомое клеймо, птичку с крылышками ижицей. Железная штука вполне могла сойти за наковальню для мелких кузнечных работ — а именно это, кажется, от Ивана и требовалось.

В этот же день они вдвоём со стариком принялись за дело, сопровождаемые стайкой ребятишек, которые больше не хихикали над Иваном, а смотрели на него, открыв рты.

Работа шла споро, потому что Ивану не нужно было прикидывать да примеряться: он словно уже видел, как будет устроена кузня, и трудился с большой охотой. Ему казалось, что он как бы воссоздаёт памятный кусочек прошлой своей жизни — с её милым сердцу укладом, полным запахов дыма и горячего железа, звоном молотка, шипением воды, когда опускаешь в чан готовую поковку.

За два дня сложили печь, натаскав от ручья подходящих валунов и накопав там же глины, вкопали в землю торчком толстенный комель от найденного неподалёку упавшего дерева. Получилась устойчивая подставка для железного бруса — и наковальня была готова. Дольше всего пришлось провозиться с мехами, но справились и с этим. Сделали их из прочной лосиной шкуры, закрепив мешок из неё меж двух липовых плоских деревяшек наподобие лопат. Приладили к дыре, оставленной в печном низу для поддува, наложили для начала сухих дров, опробовали — ничего, не то, что у отца в кузне, но всё же работает. Соорудили навес. Задержка была за древесным углём.

К счастью, старик когда-то работал с углежогами и знал, как это делается. Выбрали на краю леса место поровнее, свободное уже от снега, сняли дёрн, утоптали, нарубили берёзовых дров, выложили высокую круглую поленницу копной, тем же дёрном одели, будто шубой, подожгли из-под низа — и ещё через день появилась у Ивана целая гора отменного, аспидно-чёрного звенящего угля. Старик, прокопав отводной желобок, ещё и дёгтя нацедил пару вёдер: вещь в хозяйстве полезная — сапоги ли смазать, поясницу ли натереть, от живота принять внутрь — на многое дёготь годится.

Всё это получилось, на взгляд Ивана, как-то уж слишком удачно, хоть и нелёгкая была работа, но сладилась без задержек и помех. Получится ли главное, для чего всё и затевалось, — собственно кузнечное дело? Не отвыкли ли руки? Не забыл ли глаз?

Всю ночь перед следующим днём Иван почти не спал, переживал, как, наверное, юноша-ополченец переживает и волнуется перед первым в своей жизни сражением.

Наутро он вскочил чуть свет и сразу разбудил старика. Пора было начинать разжигать печь. Иван прибрал свои длинные, отросшие за зиму волосы, заплетя их в косу, надел кожаный передник и отправился на двор.

Он волновался зря: руки ничего не забыли, и память, от отцовских уроков оставшаяся, не подвела. Самым первым делом Иван положил себе починить тот самый ножик, из-за которого всё и началось. Отломанный, вынутый из рукоятки стержень к лезвию, правда, приварить не удалось — печь не нагревала железо до нужного, ослепительно белого цвета, — но на то, чтобы оттянуть от лезвия новый стержень, покороче и потоньше прежнего, нагрева оказалось достаточно. Первый удар только молотком по мягкому железу вышел у Ивана не слишком уверенным, а там пошло, будто за всё прошедшее время ни на один день от наковальни не отлучался. Вскоре, пройдясь ещё и по лезвию, придав ему немного длины и оковав обоюдную остроту, торжествующий Иван окунул своё первое изделие в воду и победно оглянулся.

Он и не заметил, что работает в окружении множества наблюдателей. Похоже, вся деревня, отложив на сегодня другие дела, собралась поглазеть на пленного русского, как он работает. Стояли, вполголоса переговаривались, как будто опасались порчу какую навести на Ивана. Сбросив рукавицу, Иван голой рукой взял остывшую поковку, которую осталось лишь подровнять точилом, навести блеск и окончательно заострить — и гордо выставил её на обозрение чухонцам. Пусть этот миг и короток, а всё же сейчас он был выше их всех по положению. Никто не мог этого сделать, а он мог.