Спать не хотелось. Он стал осматривать исковерканный догорающий стан. Ничего здесь подходящего не было, кроме хлама, который врагу оказался не нужен, потому и жгли. В одном месте Иван наткнулся на обгорелые человеческие останки. Человека, видно, забросали кусками дерева и подожгли. Но дров не хватило, чтобы сжечь его полностью, и Иван узнал сотника Яруна, хотя и бороды у того не было и глаза страшно белели, лишённые век. Странно, но Ивана совсем не испугал вид погибшего сотника.
— Эх, сотский, — сказал он покойнику, — ведь ты из-за меня умер. Но ты не сердись — я за тебя отомстил, сразу отомстил. А наши все погибли. Да ты, наверное, и сам знаешь. Давай-ка я тебя похороню, как полагается православному человеку. Давай? Ну вот и хорошо, вот и ладно... А то, что монголы у себя кричат, ты не слушай. Это они, собаки, радуются, что всех нас убили...
Под тонким слоем дёрна пошла серая каменистая земля. Иван попробовал копать её мечом, но получалось громко — дозоры могли услышать лязг железа по камню — и Иван принялся выскребать эту скудную почву руками, по камушку, по горсточке. Когда-то ему уже приходилось хоронить мать и двух малолетних сестрёнок. Как их звали-то? Имена сестёр, казалось, вот-вот всплывут в памяти, но они не всплывали, только дразня своей знакомостью. А как звали мать? Нет, сейчас точно ничего не вспомнишь.
— Вот что, сотский, с человеком делают, — жаловался Иван, заглядывая в белые глаза. — Забыл я, как мать звали. Это как? Ну ничего, сотский, я вспомню... Я всё вспомню. Ты вот мне товарищем был, хоть и начальник, сколько? Всего ничего! А я уж тебя не забуду и никого не забуду... Мне бы только похоронить тебя, чтобы вороны не клевали твоё тело, а потом уж я уйду отсюда. Куда, говоришь? А домой, в Киев. У меня ведь там жена есть и дети. Я их разыщу, снова попрошусь к ним жить... Ты думаешь, не возьмут меня обратно? А я попрошу — и возьмут. Я к тому времени всех вспомню, как кого зовут. И Плоскиню этого, изверга, тоже не забуду, всем про него расскажу...
Несколько раз Иван примерял на глазок объёмистое тело сотника Яруна к вырытой яме, после чего вздыхал и снова начинал копать. Через некоторое время он почувствовал боль в ободранных пальцах и подумал, что руки ему ещё очень пригодятся по дороге домой. Тогда он огляделся, подобрал какую-то палку и стал ковырять ею. Работа пошла быстрее. Перед рассветом, когда заалела неверным утренним свечением полоска на востоке, Иван, наконец, понял, что могилой, вырытой для сотника, он вполне доволен. Перетащив в неё тело Яруна, он уложил его на спину, руки покойника, к этому времени снова получившие возможность сгибаться, скрестил на груди, потом связал из двух коротких палочек подобие креста, сунул между пальцами.
— Вот... теперь будет тебе, с чем туда являться, — сказал он шёпотом. — Ну что же, сотский, прощай, стало быть. Зла на меня не держи. А я вот сейчас молитву прочитаю и стану тебя хоронить. Прощай.
Он прочёл «Отче наш» без запинки, внезапно вспомнив эту короткую молитву до последней буквы. Когда-то мать учить заставляла. И после этого начал засыпать своего начальника и боевого товарища. Дело оказалось недолгим.
Потом Иван стал смотреть на просыпающийся монгольский стан. Отсюда, с высоты, из-за укрытия, было отлично видно, как маленькие человечки бегут к реке, мимо трупов, валяющихся там и сям, поят коней, задают им корм, сами едят, служат своему языческому богу, потом строятся правильными рядами, выслушивают речь своего толстого начальника, радостно орут в ответ на его приветствие, машут над головами кривыми саблями. Потом скатывают шатры, укладывают их на возы, полные добычи, собирают скот, пасущийся в степи.
Несколько часов, за неимением другого дела, Иван наблюдал. Уйдут они или не уйдут сегодня? Ох, как не хотелось снова в реку лезть, прятаться. Но все действия монголов говорили об одном: они собираются в дорогу. Видимо, не хотят больше тратить времени на пребывание здесь. Когда же они двинутся?
Скорее бы. Ивану не терпелось пройти туда, где был разорённый стан русского войска, где мёртвые тела лежали вперемешку с разным хламом, которым победители побрезговали. Иван даже не мог понять сначала, отчего его так тянет туда? Потом догадался: от голода уже начинало сводить живот, а там вполне можно было найти что-нибудь съестное. Хоть хлебца корочку — и то хорошо.
Через час монголы тронулись, оставляя после себя огромное пространство, осквернённое смертью. Они уходили, даже не оглядываясь на плоды своей победы. День разгорался, и над разорённым станом кружилось множество птиц, тоже желавших полакомиться, — ворон, грачей. Так они всё там склюют, подумал Иван и решил спуститься с холма.
Он прошёл через проход, приготовленный вчера для всего войска, двинулся вниз, к реке, мимо мёртвых товарищей, оставленных здесь в пищу волкам и лисам. Проходя мимо каждого, заглядывал в лицо, здоровался. Но не задерживался: надо было спешить, ещё через реку перебираться.
Ему быстро удалось найти мелкое место. Сняв сапоги и закатав штаны выше колен, Иван ловко перебрался через Калку. Через несколько мгновений он уже ходил между телами, выискивая для себя что-нибудь пригодное. Здесь, кажется, смоленские стояли. Впрочем, теперь вряд ли разберёшь — где смоленские, а где какие. Отличительные знаки, одежда, оружие — всё подобрали и увезли монголы. Вон, правда, не взяли раздавленные конским копытом гусли. Да, это место смоленских — они много брали с собой рожечников, гудильщиков, бубенщиков, чтобы те веселили войско во время решающей битвы.
Ивану повезло. Большая чёрная птица — ворон — неподалёку раскапывала из-под тряпок нечто продолговатое. Иван побежал, отогнал наглую птицу и увидел, что она нашла мешок с сухарями. Он сразу схватил один сухарь и начал грызть, урча от удовольствия. Пока не сгрыз весь сухарь, никак не мог заставить себя остановиться. Только потом взялся за весь мешок.
Мешок наполовину был залит кровью лежавшего рядом дружинника. Хотя это только по большому и когда-то сильному телу Иван решил, что дружинник. Вполне он мог быть и ополченцем, таким же, как Иван, мастеровым. Ничего, что мешочек в крови, внутрь-то она не просочилась: и холстина плотная, и кровь сразу свернулась на жаре. Сухарики и не промокли почти. Однако надо бы мешок подобрать другой.
Иван ещё долго собирал всё, что попадалось: хлеб, муку рассыпанную, сушёную изломанную рыбу, жевал одновременно то одно, то другое, пока, насытившись едва ли не до тошноты, трезвым взором не осмотрел всё найденное добро. Куда столько? Этого хватило бы надолго, останься Иван тут зимовать. Но ему надо было срочно, как можно быстрее уносить отсюда ноги. А тащить-то припас придётся на своём горбу!
Не обращая больше внимания на птиц, собравшихся сюда словно со всей степи, Иван разобрал всю добычу. И, держа в руках кусок сухой белой шаньги, вдруг отчётливо вспомнил: мать, Пелагея, пекла когда-то такие же! Сестрёнок родных звали Посада и Матрёна! Отца — Демьян!
Беспамятство ушло, улетучилось куда-то, как влага под солнцем. Иван ещё раз огляделся по сторонам, и вдруг ему стало страшно. Он, живой, не мог больше находиться здесь, среди мёртвых, которых некому было оплакивать и некому хоронить. Озираясь, он почувствовал, что ещё немного — и сам упадёт мёртвым, присоединится к погибшим вчера товарищам. А дома ведь ждёт его жена Арина с близнецами Власием и Демьяном! Он вспомнил!
Выбрав крепкий заплечный мешок, Иван набил его, сколько возможно, едой, подобрал рваную полсть от чьего-то шатра, чтобы ночью было во что завернуться. И пошёл на запад.
Через некоторое время, уже отойдя от разбитого стана, он остановился, обернулся назад и отвесил мёртвым поясной поклон — всем сразу. Спите спокойно, не поминайте лихом!
Так началось возвращение с войны Ивана в Киев.
Идти через голую степь было скучно, но нужно. Он постоянно оглядывался, ища опасность. Но в степи никого не было. А волки, которые всё время крутились неподалёку, а по ночам не давали спать своим воем, его не трогали. И чего им было нападать на одинокого путника, когда всюду валяются трупы, слегка уже вздувшиеся на солнце и оттого ещё более вкусные. От сытости волки были заняты лишь друг дружкой, словно у них начался свадебный гон, с долгой беготнёй за самкой.
