Тяжёлые мысли ворочались в голове Чирикова, и он не мог найти ответа на них. А ответ нужен был. И не только для Адмиралтейств-коллегии, для себя самого...

Хмурился Алексей Ильич... Хмурился и лейтенант Шпанберг. Он так и не оправился после свалившей его ещё на Камчатке цинги. Лицо было жёлтым, движения неуверенными. Шпанберг думал, куда они едут? Где — в Петербурге или Москве — теперь столица империи?

— Из Петербурга уходили, в Петербург и ворочаться будем... — вздохнув, сказал Беринг. — А дальше уж, как Бог даст...

1 марта прибыли в Петербург.

День был весенний, светлый... Солнце сверкало на позлащённых куполах Александро-Невской лавры. Гудели колокола. Шла присяга новой императрице Анне Иоанновне.

Город изменился за эти годы. Осушили прорубленную в заболоченном лесу просеку Невской першпективы, по обеим сторонам её теснились сейчас дома. Окаменело за эти годы и Адмиралтейство. Старые степы разобрали и сложили новые — из камня.

В Адмиралтействе возникла заминка. Некому было доложить о возвращении. Наконец принесли приказ. Велено было завтра явиться с отчётом, а пока идти к присяге. Ну, слава Богу... Хоть к присяге поспели вернуться...

Отчитывался Беринг долго. Трудно было отчитываться ему, поскольку на председательском месте сидел заменивший генерал-адмирала Апраксина — вечная память ему! — адмирал Сиверс, который хотя и знал Беринга, но совершенно не ведал, каким образом и в какой момент вручал Берингу инструкцию покойный генерал-адмирал.

Долго докладывал Беринг о своём плавании. Шуршали карты на столе перед адмиралами. Завершая свою речь, Беринг сказал:

   — В правой стороне по куршу нашему от острова земли не видел, и земля больше на север не простирается и наклоняется к западу. И потому рассуждал, что данный мне указ исполнил, и возвратился назад.

Наступило молчание. Весеннее солнце лилось в окна, празднично и ярко освещая модели кораблей. Целые эскадры их с поднятыми белоснежными парусами отважно плыли куда-то, и какими же жалкими в соседстве с этим ликующе победным плаванием выглядели слова Беринга.

   — В инструкции вечно достойный памяти императора Петра Великого сказано об Америке... — недовольно проговорил адмирал Сивере. — Как могло получиться такое, что господин капитан вообще не видел её?

   — Я шёл, как было повелено, вдоль земли, идущей на норд, — ответил Беринг. — Когда стало ясно, что земля отклоняется к западу, мы повернули назад.

Беринг мог бы рассказать, что, вручая ему инструкцию, генерал-адмирал Апраксин как раз скрупулёзного исполнения её и требовал, по — что ссылаться на это? Кто подтвердит слова покойного генерал-адмирала?

Лилось солнце в высокие окна. Бесчисленные пылинки вились в снопах света. Шуршали карты.

   — По карте видно, господин капитан, что до шестьдесят седьмого градуса нет перемычки, соединяющей Азию и Америку... — говорили адмиралы. — Но может быть, такая земля находится выше достигнутого градуса? Отчего господин капитан пренебрёг мнением лейтенанта Чирикова и не дошёл до устья Колымы-реки?

Беринг ответил. Рассказал про льды, опасаясь коих прервал своё плавание. Снова повторил, что и он, и другие офицеры убеждены — континенты не имеют никакой перемычки... Но в вязкую недоброжелательную тишину падали слова Беринга. Здесь, в пронизанном снопами света зале среди моделей красавцев-фрегатов, неубедительно звучали они. За окнами, вдоль набережной Преображенского острова, почти на полверсты вытянулось здание Сената и Коллегий, не мог вплыть в это чётко организованное пространство из сырого нескончаемого тумана бот «Святой Гавриил» со своими изорванными штормами снастями...

Хотя тут Беринг, конечно, заблуждался. Не в сухопутных трудах стяжали свои звания члены Адмиралтейств-коллегии, в морских сражениях и дальних плаваниях возвысились. Понятны были им опасения Беринга, непонятно было другое... Не знали господа адмиралы, как рассудить — выполнил или нет капитан Беринг высочайшую инструкцию. С одной стороны, по инструкции поступал капитан, а с другой — в Америку-то так и не попал... Что было у вечно достойныя памяти императора на сей счёт думано? Неведомо... А главное, неизвестно, чего по этому поводу новая матушка императрица, которая, небось, и об экспедиции такой не слышала, рассудит.

— Надобно Берингу в Москву ехать... — порешили адмиралы. — Пусть Ея Императорское Величество Анна Иоанновна укажут, как поступить. Наградить капитана Беринга или взыскать. Там, в Москве, есть кому думать... Небось, в Верховном Тайном совете точно ведомо, за каким делом снаряжали капитана Беринга на край света...

И как только рассудили так, сразу словно груз с плеч сбросили. Дальше уже легче рассуждать было. И насчёт того, чтобы лейтенантов Шпанберга и Чирикова в следующий чин произвести, и чтобы мичмана Чаплина в лейтенанты пожаловать исходатайствовать... И Беринга тоже. Не в адмиралы, конечно, но в шаут-бенахты... Правда, платить всё равно будут как капитану, понеже все вакансии шаут-бенахтские заняты, но сверх штата пускай будет. Ежели государыня императрица, конечно, утвердит. Ежели у господ министров в Верховном Тайном совете возражений не будет...

Добро рассудила Адмиралтейств-коллегия, только, когда Беринг прибыл в Москву, уже не стало Верховного Тайного совета. Ещё 25 февраля, под оглушительный вой офицеров гвардии: «Не хотим, чтоб государыне предписывались законы! Самодержицей будь, матушка, как прежние государи! Прикажи, государыня, и мы принесём к вашим ногам головы злодеев! Невозможно терпеть, чтобы тебя, матушка, притесняли!» — Анна Иоанновна порвала подписанные ею в Митаве кон-ди-ции.

Самодержавие на Руси было восстановлено. Архиепископ Феофан Прокопович от радости стихами разразился:

   — Каковы вирши-то? — похвалялся Феофан. — Будто ангелы небесные, а не я, грешный, сложил их!

Великое ликование было в те дни на Москве. Фейерверки взмывали в небо. Били заряженные вином фонтаны. Весело, шумно праздновала Москва начало самодержавного правления Анны Иоанновны. Сама императрица тоже была весела. Уже послала она на Митаву людей, привезти поскорее своего любовника, Эрнста Иоанна Бирона. Скоро должна была завершиться вынужденная разлука...

А ближе к ночи, когда погасли фейерверки и допито было вино из фонтанов, весь край неба, словно бы заливая кровью, опалило сполохами северного сияния.

Не так уж и часто случалось такое в Москве, и, разглядывая это зловещее знамение, задумчиво сказал князь Дмитрий Михайлович Голицын:

   — Трапеза была уготована, но приглашённые оказались недостойными; знаю, что я буду жертвою неудачи этого дела. Что ж... Пострадаю за Отечество, мне уже немного остаётся... Но те, которые заставляют меня плакать, будут плакать долее моего...

Пророческими оказались его слова.

Под малиновый перезвон колоколов и всеобщее ликование надвигалось на Россию страшное десятилетие бироновщины...