Овцын не знал и так и не узнал никогда о благодеянии князя Ивана. Зато узнал Овцын, что в камере Тобольского острога, где томился он, квартировал до этого геодезист Михаил Гвоздев, первым из русских исследователей ступивший на Американский континент. Только в июле 1738 года и освободили Гвоздева... И почти два месяца пустовала камера, пока не занял её прибывший в Тобольск Овцын. Может быть, порядок такой был тогда, чтобы самых удачливых исследователей и первопроходцев в Тобольском остроге содержать? Кто знает... Много странного и непонятного в эти годы в России творилось...

Высоко взлетел Артемий Петрович Волынский! Так высоко, что выше уже некуда... Чтобы ещё выше подняться, Иваном Ивановичем[7] надо было родиться, поскольку выше только Миних, Остерман да Бирон... Кабинет-министром стал Артемий Петрович. Все дела российские в свою руку взял, которые немцы ему взять дозволили.

Но так уж устроена власть, что своего предела во власти никакой человек знать не хочет. И не может знать, потому что даже большой и сильный ум человеку тут не помощник. Иное требуется духовное вспоможение. Молиться надо, гордыню свою смирять... Тогда, может быть, и просветит Господь зрение, тогда и увидит человек путь, коим надобно далее следовать.

Но с духовным у Артемия Петровича никогда отношения не складывались. Священников и архиереев, подобно всем другим птенцам Петровым, не жаловал Волынский. И никакого различия не делал, будь то иезуит приезжий или свой, православный батюшка... В церковь только приличия ради ходил, смирение почитал выдумкой поповской и во всём на ум полагался, на ловкость да на удачу.

С умом всё хорошо у него было. И ловкости тоже не занимать. Такие интриги плёл, такие конъюнктуры составлял Артемий Петрович, что даже Остерман языком от восхищения пощёлкивал.

Но и Остерман тоже не лыком шит. В ловкости, в умении конъюнктуры выстраивать и интриги плести Волынскому ещё далеко до Остермана было... Тут за себя Андрей Иванович Остерман не опасался... Другое беспокоило его. Была в нём, Остермане, червоточина... Никакой подлостью не гнушался он, но одного не мог сделать. Ни при каких обстоятельствах и конъюнктурах австрийскими интересами не поступался. Сам понимал, что невыгодно может на карьере сказаться, а не мог уступить.

И тут Артемий Петрович намного сильнее его оказывался. Никакой такой червоточины в нём не имелось. Не было для Волынского ни польских, ни австрийских, ни французских интересов. Русских интересов тоже не существовало. То есть были, конечно, но только до тех пор, пока интересам самого Артемия Петровича не противоречили. Если же возникало расхождение, то тем хуже для русских интересов. Очень легко они у Артемия Петровича в разменную монету превращались. Пока пыхтит Андрей Иванович, кропотливо интересы фатерлянда отстаивая, глядишь, у Волынского опять полно на руках карт, и все — козыри. Даже если дело полезно для всех было: и для тех, кто у власти, и для тех, которые к этой власти пробираются только, Волынский не задумывался. Коли можно было опорочить противника, любым делом Артемий Петрович готов был пожертвовать. Не существовало для него ничего неприкасаемого, заповедного. Если ему выгодно, смело жертвовал общим и вечным...

Это свойство Волынского очень Остермана заботило. Страшный человек... Очень опасный противник... И императрица с Бироном на его игру благосклонно взирают... А это уже совсем нехорошо, потому что в десятки раз от этого опасность Волынского увеличивается.

Нынче Артемий Петрович конъюнктуру против Остермана в Адмиралтейств-коллегии раскладывать начал.

29 мая 1738 года появился именной указ Анны Иоанновны, в котором бичевался за казнокрадство верный сторонник Андрея Ивановича, президент Адмиралтейств-коллегии граф Н. Ф. Головин. Образована была — из сторонников Волынского! — комиссия для проверки расходов коллегии, начиная с 1734 года, а 25 июля принял кабинет-министр к рассмотрению жалобу Г. Г. Скорнякова-Писарева на Беринга, и велено было Сенату требовать от Адмиралтейств-коллегии отчёта об экспедиции и расходах, с нею связанных.

Уверенно, точно наносились удары. Опытная рука направляла их. Уже 18 октября назначили вице-президентом коллегии ставленника Волынского — генерал-майора Фёдора Соймонова.

Велено было сыскать следы экспедиции Шестакова — Ганса — Фёдорова — Гвоздева...

И хотя докладывали, что Шестаков убит от немирных чукоч, Ганс помер, опившись камчатской водкой, а отчётов никаких не сохранилось, разыскали в Тобольском остроге геодезиста Гвоздева и заставили его составить новый отчёт, из которого выяснилось, что уже давно проложен путь в Америку.

И встал, неизбежно встал вопрос, для чего вообще нужна экспедиция капитан-командора Беринга?

Защищаясь от обвинений, Головин толковал о научном значении экспедиции, но Сенат, послушный кабинет-министру, интересовало только, сколько стоят эти чисто научные открытия и как можно избежать ненужных затрат...

Заодно решили проверить и жалобы, которых изрядно накопилось за эти годы. Адмиралтейств-коллегия положила рассмотреть их уже по возвращении капитан-командора Беринга, но коли надобно, то можно и не тянуть.

И повезли, повезли из Охотска и Якутска в Тобольск народ для допросов. Расспросят там и назад отправят... 14 589 рублей 75,5 копеек на перевозку потратили. Почти столько же, во сколько строительство кораблей для плавания в Америку обойдётся...

Оживлённо стало на сибирских дорогах. Сбывалось мечтаемое. Проникала цивилизация и в эти дикие места. Да так стремительно, что пока ехали братья Лаптевы до Якутска, то и дело обгоняли их резвые тройки.

И хотя очень спешили Лаптевы к морю, которое назовут потом их именами, но понимали, что государственные дела, небось, поважнее лейтенантских мечтаний будут. До Якутска братья только в начале 1739 года добрались.

Капитан-командор давно уже отбыл в Охотск, одна только Анна Матвеевна Беринг и приветила своими слезами Лаптевых.

   — Ах, как нехорошо все, — жаловалась она. — Так плохо, так плохо...

Выжили-таки недобрые люди Витуса из Якутска, где маленько обжились они. Ввели в заблуждение Адмиралтейств-коллегию... Написали из Петербурга, что Витус нерадетельно о делах экспедиции заботится... Пригрозили, что без взыскания это на нём оставлено не будет... Витус доказывал! Объяснить хотел, что в Якутске нужнее быть, так ведь всё равно велели в Охотск ехать под опасением тягчайшего за пренебрежение указов и нерадение о пользе государственной ответа и истязаний... А ему, Витусику, пятьдесят восемь годов уже! Куда ему снова в морской вояж? Так горевал, так горевал, бедный...

Не успевала служанка сухие платочки подавать Анне Матвеевне, ручьями лились слёзы из глаз молодой командорши.

   — Выжили, выжили Витуса из Якуцка, а тут ещё Митенька Овцын, которого так любил командор, свинью подложил... В тюрьму попал, злодей этакий... Витусу за него вдвое жалованье уменьшили... Теперь и из Якуцка выехать не можно. Такая беда... Хотела у Чириковой денег занять, так не даёт Чирикова, говорит, что сама в долг живёт...

Сочувственно вздыхали Лаптевы, прикидывая, как можно несчастной женщине помочь.

   — Может, из экспедиции кто поедет, так попутно и её с сыновьями захватят? Что же делать, если беда такая? Каждый пособить постарается...

Мотала головой Анна Матвеевна:

   — Никак нельзя...

   — Отчего же?

   — Да оттого, что не меньше десяти возов потребуется, чтобы имущество нажитое вывезти. В попутчики, небось, и не возьмут столько. Опять же из-за доносов этих, из-за злых людей наветов, велено сейчас Сенатом досматривать едущих из Сибири по экспедиции людей. Если казённым образом поедешь, враз ведь словят и всё нажитое за эти годы — меха и материи — отберут...