— Ишь, какой стал! — горделиво хвалился сыном. — Адмирал самый настоящий.
— Какой, батя, я адмирал... — смущался Дмитрий. — В лейтенантах пока хожу.
Но отец и слышал плохо.
— Форменный адмирал! — кивал он.
И ведь на самом деле увидел он из своей древней старости то, что другие не видели. Единственный из всех участников экспедиции Северной, дорастёт Дмитрий Яковлевич до адмиральского чина...
Дмитрий Лаптев вырос вместе с Харитоном. Брата он знал, кажется, наизусть, а тут, в Казани, выяснилось, что совсем другой это человек. Не осталось в Харитоне и следа легкомысленности. Очень серьёзно к отбору снаряжения отнёсся, вникал во все мелочи, не успокаивался, пока требуемое не получал... Когда удалось ему два новых морских цель-компаса получить, не смог скрыть Дмитрий своего удивления.
— Погоди, братец! — весело ответил ему Харитон. — Я ещё и на Ледовитом море, небось, тебя обскачу.
— Там и посмотрим, на Ледовитом море! — засмеялся в ответ Дмитрий. И вздохнул: — Льды бы обскакать, Харитоша... То бы дело было...
Как только вскрылась Волга, они сразу двинулись в путь...
3
За год до этого умер в Петербурге первый человек в тогдашней Русской Церкви — иезуит Феофан Прокопович.
Отлоснилась, завиваясь кольцами, его борода...
Кроме бороды, ещё один дар у Феофана был — умел он беззастенчиво, не смущаясь никакими преувеличениями, льстить сильным мира сего.
— Аще бы всех князей наших и царей целая к нам пришла история! — говорил Феофан Петру Первому. — Была бы то малая книжица противо повести о тебе едином!
Льстить многие умеют. Как Феофан льстить — никто не умел. Троих монархов миропомазывал на царство — Екатерину Первую, Петра Второго и Анну Иоанновну. Двое недолго царствовали, а Анна Иоанновна держалась. Царствовала и своего пиита-архиепископа в обиду никому не давала.
Всех своих врагов Феофан в прах обратил. Добился, чтобы с Феодосия, архиепископа Новгородского, сняли архиерейский сан, а потом уже сам, в своей тюрьме собственной, заморил его лютой смертью голодною...
Любил Феофан ужинать в камере, где прикованный к стене Феодосий стоял. И так в чревоугодии грешен Феофан был, а однако приправленные созерцанием умирающего от голода Феодосия яства ещё вкуснее казались.
Сладко было Феофану мучить православных священников и архиереев. О застенках его даже палачи Тайной канцелярии с уважением отзывались. Частенько в застенок, после заседаний в Синоде, Феофан наведывался...
На дыбу иереев поднимал, огнём жёг, кнутом разминал... Редко кто живым из застенка его выходил.
Последнее время Феофан ионов, которые тайну исповеди не желали раскрывать, перебирал.
— Как же так? — ласково вопрошал он у поднятого на дыбу священника. — Столько годов прошло, как указ вышел, а ты ни на одного злоумышленника не донёс. Неладно, отче...
— Так ведь не было таковых, владыко... — стеная, отвечал иерей. — Нетто народ наш на царя умыслить что может?
— А тут самому думать надобно, — беря накалённую на огне железную полосу, говорил Феофан. — Бывает, человек и сам не догадывается, что злоумышляет он. Или, к примеру, недоволен чем... Кажется, на чиновника ругается, а если подумать, так Ея Императорское Величество поносит. О таких тоже надобно сообщать. А от тебя, отче, сообщений не было.
— Владыко! — глядя на переливающуюся малиновым жаром в руках Феофана железную полосу, закричал иерей. — Так ведь и к исповеди тогда приходить fie будут! Покаяния на Руси не станет!
— А сие, отче, не твоего ума дело! — сказал Феофан и прижал раскалённую полосу к голой спине священника.
— Господи, помилуй! — только и успел прошептать несчастный. Сорвался шёпот на крик, разрывающий горло. Палёным мясом запахло в застенке. Затрепетали ноздри Феофана. Позабывшись, прижимал он раскалённую полосу к телу священника, пока не затих тот.
Только тогда уронил на пол орудие пытки и, пошатываясь, побрёл из застенка.
Не было в нём зла на людей, которых он мучил.
— Есть человеки, — воротившись из застенка в свои покои, попытался объяснить это Феофан своему лекарю, немцу Стеллеру, — которым кажется всё грешным и скверным, что только чудно, весело, велико и славно... Эти люди самого счастья не любят... Кого увидят здорового и хорошо живущего, тот у них не свят...
— Что есть свят, герр пастор? — спросил разбиравший свой гербарий молодой лекарь.
— Какой я тебе пастор? — проворчал Феофан, укладываясь на кушетку. — А эти люди, о коих я говорю, хотели бы, чтоб все злообразны были, горбаты, темны, неблагополучны... Посмотри, дурак, бок чего-то сегодня тянет...
Неохотно оторвался от гербария Георг Стеллер. Ткнул пальцами в бок архиепископа, на пальцы свои посмотрел, подумал и сказал:
— Здоровы, герр пастор.
И вернулся к гербарию.
— Экий дурак! — вздохнул архиепископ. — А ещё академик. Прогоню я тебя. Чего отлучался без спросу? Цветочки свои собирал? А мне лекарство надобно было, доискаться тебя не могли!
— Все болезни человека суть выдумка! — хладнокровно отвечал Стеллер. — Выбросьте из головы и тотчас здоровы будете.
— О, главо, главо! — поднеся указательный палец к своему лбу, сказал Феофан. — Разуму упившись, куда ся преклонишь?
И, вздохнув, закрыл глаза.
Стеллер внимательно взглянул на него и снова подошёл к кушетке.
— Покажите язык, герр пастор! — сказал он.
Когда Феофан высунул язык, Стеллер пощупал лоб архиепископа.
— Трёх монархов я на царствие помазывал, — не открывая глаз, сказал Феофан, — и троих хоронил. Блаженный памяти император Пётр Алексеевич тяжко умирал. Злодей Феодосий, бывший Новгородский архиепископ, сказывал, будто болезнь Петру пришла от безмерного женонеистовства. И за посяжку на духовный и монашеский чин... Ещё глупее тебя, немец, архиепископ был. Так я его голодом заморил. Но вначале через пытку провёл. Как же без этого?
Открыл глаза Феофан. Встревоженно смотрел на него Стеллер.
— Что? — спросил. — Испугался, немец?
— О, силы небесные! — воскликнул Стеллер. — Вы и впрямь помираете, герр пастор!
— Ну, коли и ты это понял, кликни келейника тогда... Скажи, что причаститься хочу...
— Герр...
— Ступай же! — рассердился Феофан. — Сделай, что говорю! Да гербарий забери свой! Не до травок твоих! Помирать буду...
И усмехнулся, глядя, как пятится к двери Георг Стеллер, никудышный, сопливый лекарь. Впрочем, не гневался на него Феофан. Немец и есть немец, чего с немца спросишь? Непонятно только, отчего он привязался к нему, как ни к кому и никогда не привязывался. Впрочем, додумать своей мысли архиепископ не успел. Помер, едва успев причаститься...
Завершилась жизнь ещё одного петровского птенца... Помер и этот, крещённый именем Елеазара, постриженный в католическом монастыре именем Елисея, отправленный иезуитами в Россию под именем Феофана... Помер человек, составивший Духовный регламент, по которому отменена была тайна исповеди... Регламент, по которому и после смерти Феофана, пока не возобновилось патриаршество, должна была жить — триста лет — Православная Церковь.
Велика была чёрная сила в Феофане. Всё, на что только не обращался взгляд иезуита, превращалось в свою противоположность, а если не превращалось — гибло, а если не гибло — изводилось безжалостно в страшных застенках Феофана... Видно, за великие грехи попущением Божиим наслан был Феофан на Русскую землю...
А неудачливый лекарь Феофана, немец Георг Стеллер, которого зачем-то пригрел архиепископ на склоне своих лет, после смерти благодетеля, собрав гербарии, удалился из резиденции на Каменном острове. Более он уже не подвизался в медицине, и Академия наук отправила его в Камчатскую экспедицию к господину Берингу.
