Извилистые тропки то ныряли в лес, уже тронутый скоротечным пожаром осени, то исчезали в болотах, в которых вязли по брюхо крепкие якутские лошади. Через две недели пути лошади начали шататься и падать. Они срывались с каменистых вершин, и предсмертное ржание долгим эхом бродило среди отрогов.

Каменея лицом, Беринг продолжал вести отряд вперёд. И вот — в конце октября — путники услышали глухой рёв. Распахнулась даль. Беринг увидел громоздящиеся друг на друга, круто обрывающиеся в море утёсы...

Охотский острог был мал. Старая часовня, несколько десятков изб да ещё темнеющий на берегу остов заложенного корабля.

Вся тяжесть бесконечного, оставшегося за спиной пространства навалилась на Беринга, когда он узнал, что об отряде Шпанберга в Охотске ничего не слышали.

Стало тяжело дышать. Всё здесь было невыносимо громадным — небо, океан, земля... Наступала зима. Жестокие ветры дули с открытого моря, заносили снегом избы острожка.

Только б января пришёл в Охотск Мартын Шпанберг. Вместо двухсот человек его сопровождало двое матросов да отощавшая чёрная собака.

Беринг и не пытался скрыть своего гнева. Неудача Шпанберга грозила обернуться срывом всей экспедиции. Однако Шпанберг так повернул разговор, что получалось, будто Беринг разгневался из-за своего хлеба... Махнул рукой Беринг.

«Материалов ничего не привезли... — тоскливо писал он в тот вечер в рапорте Адмиралтейств-коллегии. — Понеже, идучи путём, оголодала вся команда, и от такого голоду ели лошадиное мёртвое мясо, сумы сыромятные и всякие сырые кожи, платья и обувь кожаные, а материалы оставили все по дороге в четырёх местах, понеже по оному пути вблизости жителей никаких не имеется».

Долго ещё маленькими группками, а то и поодиночке подходили к Охотскому острогу обмороженные матросы и плотники из команды Шпанберга. Всю зиму пытался Беринг собрать разбросанную по тайге корабельную снасть, якоря, пушки. Всю зиму голодали в Охотске, пока в начале июля Чириков не доставил из Якутска новой партии провианта.

Он рассказал, что в Якутске бушует сейчас эпидемия кори, завезённая, как пишет в своих жалобах Полуэктов, экспедицией.

С прибытием Чирикова начали оживать люди в остроге. Возобновились работы. По вечерам у костров, разведённых на морском берегу, грустные и тягучие, снова зазвучали песни.

В один из таких вечеров Беринг увидел, что матросы несут в его избу мешки с хлебом.

   — Что это?! — спросил Беринг у Шпанберга.

   — Коммерция, господин капитан... — ответил Шпанберг. — Я есть выяснять, что потоплень быть казённый хлеб. А ваш хлеб Чириков доставлять.

Беринг хотел было расспросить, как это так чудесно устроилось все, но вспомнил письмо жены, которое привёз Чириков из Якутска, и не стал ничего расспрашивать. Анна Матвеевна сообщала любезному супругу своему, что деньги, которые оставил господин капитан, вышли и живёт она сейчас с Йонасом и Томасом в долг у отца, пропитания и крова — слава Богу! — батюшка не лишает её, по одежду сыновьям справить не на что.

Грустно помаргивая, смотрел Беринг, как матросы заносят в избу мешки с хлебом. Да и что, собственно, было говорить? Не помнил капитан, с каким отрядом отправил он свой личный хлеб. Не вникал в такие мелочи. Других забот хватало.

Слава Богу, в начале августа изготовили бот, названный «Фортуной», чтобы плыть на нём на Камчатку... Как раз перед отплытием и курьер из Петербурга приспел. Привёз Берингу из Адмиралтейств-коллегии ответ на его рапорт, писанный ещё в Илимске.

Велено было Берингу «из Якуцка до Охоцка поступать но данным указам и инструкции, усматривая лучшие к Её Величества службе и пользе, и обретающимся при Беринге служителям, свободности, быть по его, Беринга, рассуждению, понеже Адмиралтейская коллегия за неимением о тамошних местах подлинного известия точным указом о поступках в пути определить не может».

Малость запоздала столица со своим советом. Впрочем, попрекать этим Петербург нельзя. Были тогда в Петербурге дела и поважнее экспедиции Беринга...

ГЛАВА ВТОРАЯ

 небываемое — бывает... Эту истину добро ведали сподвижники Петра Великого. Грандиозные карьеры воздвигались на гнилых петербургских болотах, дивили своей несокрушимостью простой народ, чтобы потом, в одно мгновение, гремя цепями, исчезнуть в темнице, закачаться на виселице, взойти на плаху, рассыпаться в прах, разносимый сырым и холодным петербургским ветром...

И не только подлый народ, но и просвещённые сановники мало что понимали в происходящем. Казалось бы, рухнуть должен человек, ан нет! Покачнувшись, ещё выше возносился он...

1

Ещё жив был Пётр Великий, кода отвернулась фортуна от своего баловня — светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова. Государь отстранился от любимца, и стало ясно, что окончательное падение Меншикова — вопрос времени.

Но Пётр Первый умер. Стараниями Александра Даниловича взошла на престол ливонская крестьянка Марта, и снова, ещё в пущем блеске, засияла звезда светлейшего Римского и Российского государств князя и герцога Ижорского, Её Императорского Величества всероссийского рейхс-маршала и над войсками командующего генерал-фельдмаршала, тайного действительного советника, Государственной Военной коллегии президента, генерал-губернатора губернии Санкт-Петербургской, от флота Российского вице-адмирала Белого флага, кавалера орденов Святого Андрея, Слона, Белого и Чёрного орлов и Святого Александра Невского, подполковника Преображенского лейб-гвардии, полковника над тремя полками, капитан-кампании бомбардира...

В последний день марта 1725 года над гробом императора служили всенощную. Явился сюда и генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский. Видно, пение церковное его растрогало, только зарыдал вдруг Павел Иванович.

— Мог бы я пожаловаться, да не услышит... — заливаясь слезами, кричал он. — Меншиков сегодня обиду показал мне! Над собою я отроду такого не видел! Шпагу с меня снять хотел и арест сделать!

Вразнобой тянули испуганные певчие. Белые снежинки сыпались на покрытый пурпурной мантией гроб императора. Всё ещё холода стояли... Но уже скоро, скоро подули тёплые ветры с залива, невыносимым смрад сделался...

Александр Данилович Меншиков нынче поднялся — выше уже некуда. Выше только — трон царский. Совсем нечем в высоте этакой светлейшему князю дышать было. Скорбел душой Александр Данилович... Рассеянно думал, может, генералиссимусом стать? Или, к примеру, мазепинский Батурин с вотчинами взять во владение... Нет, не то все... Может, в другой стране новую династию завести или здесь, в Империи Российской, к верховной власти двигаться?

От мыслей этих жарко в голове становилось. Стягивал светлейший князь парик, швырнув под стол, сжимал руками голову, думал...

И так добро, и другое тоже хорошо. И отделиться хотелось, и Российскую империю, одних имений в которой на добрую европейскую державу накопилось, тоже жалко было.

Мучили, мучили светлейшего князя тягостные раздумья. Не знал Меншиков, что делать... И — вот ведь беда! — никогда ещё прежде таким обиженным себя не чувствовал. Одни обиды кругом ему творились. Звания генералиссимуса всё ещё не дали... Батурина мазепинского, этакой малости, и того не пожаловали...