Вздохнув, нагнулся Чириков над лежащим на столе указом Адмиралтейств-коллегии и чуть не застонал от боли, возникшей в спине и мгновенно охватившей всё тело.

Перечитал Чириков сразу бросившиеся в глаза слова: «в морские вояжи более не ездить» — и уже не смог сдержать стона...

Вбежала в комнату испуганная жена. Кликнула вестового и вместе с ним уложила капитана в постель. Чириков не слышал этого, провалился в беспамятство. Не слышал, как приходил лекарь... Очнулся только ночью. Слабым светом свечи была озарена комната. Жена с бледным, усталым лицом сидела у постели.

Она не заметила, что муж очнулся, и Чириков не выдавал себя. С полуприкрытыми глазами долго смотрел на жену. Но думал сейчас не про неё, а снова про экспедицию, про то, что и сейчас, когда не стало Беринга, ничего не изменилось. Он мечтал делать открытия, совершать плавания к неведомым землям, и каждый раз возможность этого отнималась у него. Вначале — Берингом. Теперь Беринга не стало, но возможность совершить своё самое главное плавание по-прежнему отнимают от него...

   — Ты проснулся? — тихо спросила жена.

   — Проснулся... — ответил Чириков грустно.

Через несколько дней, всё ещё лёжа в постели — доктора запретили вставать! — продиктовал Алексей Ильич Чириков писарю Ивану Редину прошение на имя императрицы:

«И от природы я был некрепок, а от болезни ещё и ныне совершенно не освободился и с ног знаки цинготный не сошли, также и зубы не все укрепились, ибо как был в самой тяжести той болезни, то все зубы тряслись, и чудь держались от чего ныне наибольшую в себе чювствую слабость и за тем впредь в экспедиции быть весьма неспособен.

За долговременную бытность мою в экспедиции дом и деревни, которые имею, хотя небольшие, без призрения разоряют и ежели ещё удержан буду в экспедиции, то в конец разоряться и впредь уже не приехать будет не к чему и жить мне и жене моей и детям будет негде и пропитаться не от чего.

И дабы высочайшим Вашего Императорского Величества указом поведено было меня, нижайшего, за долговременную мою в Камчацкой экспедиции бытность и за слабостью здоровья и для исправления разоряемого за непризрением домишка моего, а наипаче для многолетнего Вашего Императорского Величества здравия вседражайшего из экспедиции уволить.

Всемилостивейшая государыня прошу Вашего Императорского Величества о сём моём челобитье решение учинить».

Ответ на своё прошение Чириков получит только полтора года спустя.

«Обретающегося в Камчацкой экспедиции от флота капитана Чирикова, ежели до него таких тамо дел не иметца, быть в Санкт-Петербург к команде, а тамо оставшую ево команду велеть другому».

В марте 1746 года Чириков приедет в Петербург. Здесь его произвели в капитан-командоры и определили «к смотрению над школами». Начал Чириков свою службу преподавателем в Морской академии, и закончить её тоже предстояло ему, надзирая за подготовкой будущих офицеров.

Впрочем, вначале предстояло завершить главную работу — составить итоговую карту Великой Северной экспедиции.

Тяжело, со скрипом, сдвинулось колесо русской истории... Возвратились в Петербург уцелевшие птенцы гнезда Петрова. Мало их уцелело. А тех, что уцелели, шибко ощипало в Сибири. Ничему не научились они за эти годы, ничего не поняли. Продолжали жить прежними обидами и страстями, которые уже не имели никакого отношения к новому времени... Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев, Фёдор Соймонов ещё немало будут вредить Северной экспедиции, но всё это уже не столько сказывалось на прекращённой экспедиции, сколько на характеристике самих «птенцов».

В 1746 году в Петербурге собрались все уцелевшие офицеры Великой Северной экспедиции.

Алексей Чириков...

Дмитрий Лаптев...

Харитон Лаптев...

Дмитрий Овцын...

Иван Елагин...

Софрон Хитров...

Степан Малыгин...

Один за другим подписали они сводную карту, названную «Картой Генеральной Российской империи, северных и восточных берегов, прилежащих к Северному Ледовитому и Восточному океанам с частью вновь найденных через морское плавание западных американских берегов и острова Лиона».

Офицеры-иностранцы к составлению карты не привлекались, но бдительность Алексея Ильича Чирикова не помогла сохранить секрет. Он преподнёс в 1747 году эту карту императрице Елизавете Петровне. Императрица выразила своё милостивое одобрение, а в апреле 1750 года эту карту, как будто свою, представил Парижской Академии наук брат сгоревшего от камчатской водки профессора Делакроера, Жозеф Делиль...

И тут самое время и нам задуматься о том невиданном и весьма странном предприятии, которое названо сейчас Великой Северной экспедицией. Не так уж и важно, сколько — триста шестьдесят тысяч или полтора миллиона рублей — стоили её расходы. Всё равно сумма получалась гигантская... И несмотря на столь огромные затраты, до сих пор неясны подлинные задачи экспедиции. До сих пор спорят исследователи, пытаясь дать оценку деятельности отдельных её участников.

Вторая Камчатская экспедиция — детище своего времени. Халатность, откровенный шпионаж, глупость, которую так легко принять за преступление, — всё это легко найти в экспедиции капитан-командора Беринга. Но удивительно не это. Удивительно, что экспедиция, вопреки всему, оправдала себя. Впервые были нанесены на карту северо-восточные границы Империи, и Сибирь проступила в привычных нам очертаниях из белых, как снега, пятен.

Это, конечно же, чудо... И случилось это чудо потому, что в экспедиции Беринга соединилось несоединимое. Своеволие и легкомысленность соседствовали здесь с каторжной дисциплиной; косная тупость — с гениальными озарениями; мелкая расчётливость и хитрость — с высочайшей самоотверженностью. Рядом работали честные моряки и откровенные проходимцы, крупные учёные и столь же крупные авантюристы, отчаянные искатели приключений и трезвые, здравомыслящие люди. И конечно же, ничего бы не было достигнуто экспедицией, если бы не её главные участники — русские люди. Матросы и солдаты, которые замерзали во льдах с Василием Прончищевым и Петром Лассиниусом, нижние чины, что, шатаясь от усталости, поднимались на мачты на кораблях Беринга и Чирикова; крестьяне и казаки, которых безжалостно вешал Шпанберг через каждые двадцать вёрст вдоль ленских берегов. Жизнями тысяч этих безвестных героев, страдальцев и тружеников были оплачены свершения экспедиции, которую мы с полным правом называем сейчас Великою. Труды и подвиги этих героев и сделали скромного уроженца датского городка Хорсенса тем Берингом, которого мы знаем. Наполнили звенящей бронзой его имя...

Алексей Ильич Чириков, к счастью, так и не узнал, что случится с картой, на которую сводил он не только координаты берегов, но и сами жизни участников Великой Северной экспедиции... В 1748 году, так и не перевалив через пятидесятилетний рубеж, Чириков умер...

Семья его унаследовала — увы! — только долги. Два сына и три дочери Чирикова так и не смогли выбраться из отчаянной нужды и ещё через пятнадцать лет после смерти отца оставались должны четыре тысячи рублей...

Дольше всех задержался в экспедиции Георг Вильгельм Стеллер.

Завершив начатые на Камчатке исследования, он перебрался в Охотск и двинулся в Петербург... Однако в Иркутске его остановили. В Сенат поступил донос на Стеллера, и в Иркутске был произведён допрос. После допроса ему разрешили следовать далее. Однако Стеллер напрасно радовался. Приказы из Сената были разосланы и в другие города, и в Соликамске Стеллера снова задержали, собираясь препроводить, как и было указано, назад в Иркутск.

Возвращаться Стеллеру не хотелось, и он попытался сбежать. Его поймали. Однако Стеллер и тут не унялся. Несколько раз повторял он свою попытку, и каждый раз его ловили и, конечно же, били. Стеллер отличался удивительным научным трудолюбием и столь же удивительно скверным характером. Упорства ему хватило только до Тюмени. Здесь 12 ноября 1746 года он умер, как записано в медицинском заключении, от горячки.