— Хорошо, что звёзд они не трогают... — улыбнулся Чириков. — В море тогда все корабли заблудились бы.

   — Как же они звёзды могут съесть? — удивился Егорша. — Даже ребёнок знает, что звёзды — это проблески озёр на небе.

И он засмеялся, покачиваясь и хлопая себя ладонями по коленям.

   — Ха-ха! — смеялась и молодая Кенчу. — Человек белого царя не знает, что такое звезда... Как можно кушать солнечный свет? Или скрип снега? Ха-ха...

И так блестели чёрные глаза Кенчу, таким чистым и детским было юное лицо, что Чириков и сам не мог удержаться от смеха. Впрочем, многое из рассказов Егорши было очень серьёзным и важным. Егорша знал почти все. Какие и когда дуют ветры, когда начинает таять снег и когда встают реки...

   — А на море? — спрашивал Чириков. — На берегу моря приходилось бывать?

   — Зачем человеку идти к морю? — мудро отвечал Егорша. — Пусть чукчи на берегу моря живут. Человеку там делать нечего.

Часто разговаривал Чириков и с казаками, хотя и не всегда мог отличить их от якутов. Такая же жизнь, тот же быт... Так же сеяли хлеб, держали скотину. Пожалуй, только воды меньше боялись. Многие ходили на моря и по служебным надобностям, и по своим делам на промысел...

Однажды к Чирикову даже монах явился. Принёс карту. Подлинную, как он сказал, того места, куда господа капитаны собираются идти на корабле.

   — Откуда я знаю, отче, что карта подлинная? — спросил Чириков. — Может, ты сам её и сочинил, чтобы продать.

   — Как знаешь, — ответил монах. — Афанасий Шестаков давно уже к ней приценивается...

Чириков пожал плечами. Шибко много денег монах просил. Коли для курьёза брать, то дорого выйдет. А с другой стороны, какую карту здесь составить могли, если о геодезии и понятия никто не имел?

Но справки о монахе Чириков навёл.

   — Нехороший человек, — ответил Егорша. — Шайтан настоящий.

   — Какой он шайтан, если в рясе ходит?

   — Шайтан и в рясу нарядиться может... — невозмутимо ответил Егорша.

Афанасий Фёдорович Шестаков тоже ничего хорошего про монаха не сказал.

   — Козыревский это карту приносил, — сказал он. — Шайтан и есть, а не монах. Который год этой картой мне голову морочит. Предлагает купить. А как до дела дойдёт — пропадёт с концами.

   — А откуда карта взялась у монаха.

   — Да какой Козыревский монах?! Душегуб он... Сказывают, что Козыревский и порешил Атласова. Небось и карту у него спёр...

   — А Атласов кто таков?

   — Владимир Васильич-то? Казачий голова, как и я, был... Только не в пример мне, удачливее... Это ведь Владимир Васильевич и открыл Камчатскую землицу. Нетто не слыхал?

   — Нет! — признался Чириков. — А давно он жил?

   — Не столько и времени прошло, — вздохнул Шестаков. — Я его, к примеру, хорошо помню... Годов на пятнадцать всего старше меня был. Наш, якуцкий... У нас казачью службу начинал.

   — Нет, — покачал головой Чириков. — Не слыхал. Не говорили нам в Академии про такого.

   — Ну да, — усмехнулся Шестаков. — Чего же про казаков в академиях рассказывать? Важнее науки есть...

   — Разные науки, Афанасий Федотович, в Академии изучают. Геодезию, например... Или толкование корабельного гола... Навигацию... Вот сынишки-то да племянники подрастут у тебя, тоже, может, на капитанов выучатся. Корабли по морям водить станут.

   — Эту науку, Алексей Ильич, казаки и без академией ведают. В который год льда поменьше на море, обязательно на промысел ходят.

   — Ты, Афанасий Федотович, речную губу с морем спутал, — усмехнулся Чириков. — Тоже воды много, но для морского плавания настоящий корабль иметь надобно.

   — Это кому как... Только путать нам ничего не положено. Сказываю, не только что по морю, а с устья Колымы до Анадырь-реки плавано было...

   — Пустое говоришь, Афанасий Федотович! Ещё проведать предстоит, можно ли проплыть там. Некоторые считают, что и моря там нет.

   — А что же есть, если не море? — удивился Шестаков. — По суше казаки не стали бы корабли волочить, если далеко. Это у вас в Академии учат, как по тайге да но горам корабль через всю Сибирь тащить, а у нас такого не слыхано.

   — Возвращаться назад будем, обязательно расскажу, Афанасий Фёдорович, чего там — земля или море... — засмеялся Чириков.

После этого разговора и разладились у Чирикова отношения с Шестаковым. Глупое дело... Хорошим человеком казачий голова был, но как объяснишь ему, что такое морское плавание, если он моря и в глаза не видывал. Хорошо бы, конечно, на карту взглянуть, коли она действительно камчатскими казаками составлена... Только, с другой стороны, чего могли не знающие геодезии казаки изобразить?

И может быть, и поправились бы отношения с Шестаковым, долгой зима была, да только уже недосуг стало Чирикову. Появились в окрестностях Якутска сбежавшие из отряда Шпанберга казаки и матросы. Беда случилась... Не успел Шпанберг провести свой караван по воде. Вмёрзли его шитики в четырёхстах вёрстах от Юдомского креста. Все тунгусские стойбища разорил Шпанберг, пытаясь на собачьих упряжках провезти грузы, но и тунгусы разбегались. Грузы пришлось бросать по пути... Далеко-далеко от берега моря вмёрз в снега снаряженный Петром Первым корабль...

А беда редко одна приходит. Следом за обмороженными шпанбергскими матросами и казаками явилась в Якутск корь. Не такая уж и страшная болезнь, но для якутов, не знающих эпидемий, превратившаяся в настоящий мор.

«С последних чисел минувшего марта, — записывал в путевом журнале Чириков, — явилась на жителях якуцкого города болезнь, именуемая корь, а с апреля до настоящего числа весьма умножилась, ибо все болезновали, которые прежде в оной болезни не были, а болезни сей в Якуцке, по словам здешних жителей, больше 40 лёг не бывало, что удостоверяет и настоящая скорбь, ибо жителей в 50 и старее лет обходит, а которые меньше 45 лет, на всех была, а лежали по две недели, а прочие и больше».

Не обошла беда и избы, в которой стоял Чириков. Умерла смешливая Кенчу. Умирала она — сердце разрывалось от жалости, — так не хотелось ей умирать. Всё спрашивала и у Егорши, и у Фёдора, действительно ли пришёл конец или, может быть, ещё поживёт.

   — Чего с тобой сделается? — ответил Фёдор. — Вы, бабы, народ курьёзный. Чего тебе от безделицы помирать? Не голод, чай...

Кенчу не всё разобрала в речах Фёдора, но успокоилась. Правда, ненадолго. Через час снова спросила, теперь уже у своего трёхлетнего сына:

   — Я умру?

Задрожали губы ребёнка.

— Ты умрёшь, мама... — сказал он и убежал, плача.

А Кенчу сразу вдруг повеселела. Попросила Егоршу достать лучшее платье. Причесалась. Велела позвать подружек, чтобы сделать эрэску[3], и легла в постель. Ласково и весело говорила с приходящими женщинами, одаривая их своими вещами, а когда ушли они, улыбнулась и умерла...

Косой прошла эпидемия по Якутску. В редком дворе не резали в эти дни лошадей и коров, снаряжая в последний путь своих мертвецов. Воевода Полуэктов написал в Петербург жалобу, сообщая, что и эпидемию в Якутск экспедиция завезла, и теперь край совсем в разорение пришёл...

К бумаге воевода приложил печать с орлом, вцепившимся когтями в соболя, посыпал письмо песочком, потом свернул и отдал казачьему голове Шестакову.

— Езжай, Афанасий, — сказал. — Хлопочи там, покуда всю Сибирь не разорили.

Беринг тоже слал в Петербург рапорты. Первый — ещё из Илимска. Назывался тот рапорт — «Расположение о пути, коим образом имеет исполнитца путь наш от Илимска до Камчатки». Беринг описал возможные пути и спрашивал указания, каким именно путём двинуться. Ответа, однако, так и не дождался. Ещё в августе тронулся в путь следом за Шпанбергом...