— Нетто так много нажито? — простодушно удивился Дмитрий.

   — Так ведь накопилось маленько... — призналась Анна Матвеевна. — Экономили на всём... Матрозы и те, бывало, жалованье своё капитан-командору жертвовали. К чему им в Сибири это жалованье?

Смущённо переглянулись братья. Потом вздохнули облегчённо, вспоминая, что выведены нынче их отряды из подчинения капитан-командору Берингу.

Видно было, что обиделась Анна Матвеевна, когда заторопились братья покинуть её.

Неблагодарные... И эти оказались такими же, как остальные... Покидали её, несчастную, в трудную минуту...

Собственным иждивением пришлось Анне Матвеевне в обратный путь сниматься. Но собралась и, слава Богу, благополучно до дому добралась...

Правда, таможенников миновать не удалось. Досмотрели в Тобольске её багаж. Обилие мехов даже видавших виды сибирских чиновников в изумление привело. Вынуждены были они опечатать багаж Анны Матвеевны.

Впрочем, и тут Анна Матвеевна не растерялась. Сделала в Москве кому следует подарки и самовольно распечатала багаж.

   — Я не сибирского ведомства буду! — заявила она. — Я житель петербургский!

Оторопел явившийся принимать багаж чиновник, да только Анна Матвеевна уже в Петербург укатила...

Более ничего не известно нам о супруге капитан-командора, кроме того, что в 1744 году требовала она единовременное, вдовье мужнее жалованье, а в 1750 году ходатайствовала о пансионе.

В первый раз указала, что уже 39 лет ей, а во второй раз, через шесть годов, кокетливо написала, что ей «больше сорока»...

Впрочем, эти хлопоты уже после гибели командора Витуса Беринга Анна Матвеевна вела...

И вот снова Охотск.

Ровно десять лет миновало, когда уходил отсюда Беринг. Тогда думалось, что навсегда. Теперь тоже такое ощущение было, что навсегда пришёл и уже никогда не выбраться из Охотска будет.

Творилось тут нечто невообразимое.

Читал жалобы и доносы Беринг в Якутске, но думалось, что преувеличивают маленько.

Дело уже до того дошло, что солдаты от Скорнякова-Писарева, аки от помещиков на Дон, бежали к Чирикову. Скорняков-Писарев тоже не зевал. Ловил матросов беринговских, силой приходилось отбивать.

Шпанберг и с Чириковым, и со Скорняковым-Писаревым воевал. И все они на Беринга так смотрели, будто ждали, что скажет сейчас командор слово, и враз порядок установится. Сами устали от войны.

Чуда ждали от Беринга. Но чуда не мог сотворить командор.

Мягок и сговорчив был, и очень усталый... Нелегко далось ему расставание с семьёй. Совсем одряхлел Беринг...

Докладывавший Берингу Чириков замечал и дряхлость командора, и усталость. Рассеянно слушал Беринг отчёт, кивал, слушая жалобы на Шпанберга.

А пожаловаться Чириков не утерпел. Мало того, что приходилось исправлять и доделывать то, что не сумел сделать Шпанберг, так как теперь Мартын без всякого стыда приписывал себе, что было сделано Чириковым.

— Он в Государственную Адмиралтейскую Коллегию представлять не устыдился, выхваляя себя так, будто бы его прилежным старанием многое в экспедиции исправлено больше всех! — возмущённо сказал Чириков. — А как поистине сказать, что ево Шпанберговых больших трудов и на сухом пути не видно. Да и быть не может, потому что он и самых нужных тогда потребностей не исправил. Ни магазин, ни покоев работным людям в надлежащих местах от Якуцка до Охоцка не построил, ни перевозки водным путём не учредил! А которые суда мелкоходные немного и построил, и те неудобны оказались и затем брошены! Да и здесь, подлинно сказать можно, что он жил в покое против нас!

Спокойно выслушал Беринг эту горячую речь. Потом примиряюще улыбнулся и сказал, что хотя это и так, однако не надо заслуги Мартына зачёркивать, всё-таки он первым в Охотск прибыл и всё тут наладил...

Изумлённо посмотрел на него Чириков. Да слышал ли командор его доклад? Так и ушёл в сильном сумлений.

А Беринг, оставшись один, сжал руками голову, пытаясь укрыться от безрадостной, нарисованной Чириковым перспективы. Он, Беринг, всё слышал. Более того... Добросовестный, честный Алексей Ильич хотя и не скрывал ничего, но он просто не мог знать, что положение экспедиции ещё более тяжёлое, нежели это представляется в Охотске. С грехом пополам, но здесь достраивал корабли для своего плавания в Японию Мартын Шпанберг. Скоро освободится верфь, и можно заложить корабли для плавания в Америку. Только ведь и Мартыну не уплыть, потому что так и не завезены в Охотск припасы для плавания, и неведомо, когда привезут их. Помнится, Чириков толковал, дескать, экспедиция съедает саму себя... Верно говорил... В самую точку получалось... Пока сидел Беринг в Якутске и, как казалось всем, ничего не делал, перебоев всё же не было — боялись чиновники. Теперь, когда уехал Беринг в Охотск, некому стало вразумлять их, некого им бояться стало.

Придвинув чистый лист бумаги, Беринг взял перо.

«Ежели и впредь жалованье будет присылаться с таким же опозданием, как и ныне, — написал он, — то всемерно и на море будет выпить не с кем».

Правильно написал... Только когда дойдёт это письмо до Адмиралтейств-коллегии? Когда ответ дадут? Когда, спохватившись, снова наладят якутские чиновники снабжение? Задрожало перо в руке. Стекла но морщинистой щеке слеза.

Беринг всё понимал... Ему легче было бы сейчас, если бы мог он обмануться надеждой... Но он понимал всё... Ясно и отчётливо осознавал Беринг, что ему уже не вернуться назад. Он уже вычеркнут из списков будущей жизни... Может, это и к лучшему. Адмиралтейств-коллегия сообщала, что рассмотрение жалоб оставлено до возвращения экспедиции... После первой экспедиции жалобы рассматривали два года, два года не платили жалования... Только тогда, по сравнению с нынешней экспедицией, и жалоб-то, считай, не было... Сколько же времени, если доведётся вернуться назад, будут теперь жалобы рассматривать? Ежели и сто лет судил бы Господь прожить, не рассмотрят ведь и тогда, не поспеют... Нет... Не будет Берингу пути назад. Не вернуться ему, да и ни к чему возвращаться...

Ещё в Якутске понял это Беринг и тянул, малодушно тянул с отъездом, потому что навсегда предстояло ему проститься с женой, с сыновьями... И простился с ними, как прощается со своими близкими умирающий человек.

Скатилась на лист бумаги слеза.

Расплылись чернила...

«Я же за своею дряхлостью, — написал Беринг, с трудом выводя буквы, — и, почитай, непрестанной болезнью таких тяжких трудов и беспокойств более снесть не могу. К тому же я тридцать семь лет в службе нахожуся и в состояние не пришёл, чтобы на одном месте для себя и фамилии своей дом иметь мой и яко кочующий человек живу...»

Иногда, отрываясь от письма, поднимал Беринг тяжёлую голову. В тёмном стекле отражалось одутловатое, с двойным подбородком лицо, усталые глаза...

Беринг подумал, что его письмо дойдёт до Адмиралтейств-коллегии не скоро. Вздохнул тяжело... Но тут же подумал, что не коллегии и жалуется он... Что коллегии его жалобы?

Наверное, если бы Чириков прочитал письмо Беринга, он изменил бы своё отношение к командору. А может, и не изменил бы... Чириков и к себе самому, и к другим очень требовательным был. Не понимал и не хотел понимать, как может взяться человек за какое-либо дело, не соразмерив с ним собственных сил. Бывает, конечно, что ошибётся человек... Переоценит свои силы. Но тогда — Господь ему в помощь! Напрягись, пожелай по-настоящему этого, глядишь, и откроются силы, самому тебе неведомые...

Таковы были убеждения Алексея Ильича Чирикова. С этими убеждениями он и раньше жил, и сейчас они не изменились. И невозможно было человеку с такими убеждениями понять раздавленного Беринга. Только посочувствовать мог Чириков, но и сочувствия не было.

Случилось в эти дни Чирикову при разговоре командора с лейтенантом Плаутиным присутствовать.