Беринг опустил голову. Вчера он получил письмо от жены. Анна Матвеевна просила денег. Только откуда было взять их, если и капитанское жалованье Берингу сейчас не платили?

   — Это невозможно... — тихо сказал он. — Адмиралтейств-коллегия положила считать привезённые карты секретными.

   — Именно поэтому, господин капитан, они нас и интересуют.

Особняк, где разместился голландский посланник, Беринг покинул только поздно вечером. А барон Зварт, оставшись в одиночестве, тут же сел за отчёт господину грифферу — хранителю секретных бумаг.

«Господин Беринг, — писал он, — предложил мне, при условии, что я воспользуюсь ею с осторожностью, копию карты, которую он составил во времена своего последнего путешествия. Так как карта русская, я попытаюсь вставить в неё имена голландские и тогда буду иметь честь, господин гриффер, переслать её вам».

Афанасий Федотович Шестаков не терял времени. Ещё летом отправил он на беринговской «Фортуне» своего племянника Ивана Григорьевича Шестакова и геодезиста Гвоздева осматривать Шанторские и Курильские острова, а сам в ту же осень 1729 года вместе с неразлучным Гансом и отрядом казаков пошёл вдоль берега к Туйской губе.

Здесь Шестаков с казаками сошёл на берег. С Гансом договорились, что «Восточный Гавриил» — так теперь называли «Святого Гавриила», — производя топографическую съёмку берегов, пойдёт к посту «Удскому» и там встанет на зимовку, а к весне туда же подойдёт и Шестаков со своим отрядом и собранным ясаком.

Стремительным и уверенным было движение отрядов Шестакова. Растекались по долинам казаки, переваливались через горные хребты. Зима пришла рано, уже в сентябре начала подмерзать земля и пошёл снег. К началу октября он засыпал всё и не держался только на серых верхушках гор. А в ноябре ударили морозы.

Но и зима не задержала казаков. Поднимая облака ледяной пыли, мчались от стойбища к стойбищу собачьи упряжки. Ледяные иглы впивались в лица, забивались под одежду, белесоватый сумрак висел вокруг, и только изредка, мутновато, проблескивало солнце.

К концу декабря ясак был собран, местные тунгусы и чукчи приведены к порядку, и до весны отдыхали в небольшом острожке, а в марте, отслужив молебен, двинулись в сторону моря, где дожидался Шестакова верный Ганс на «Восточном Гаврииле». План был простой. Плыть на корабле к восточным землям, что пропадали пока в безвестности.

Весело бежали вперёд собачьи упряжки. Сверкал искорками белый снег. Чистое синее небо висело над серыми верхушками гор. И уже близка была Егача-река, когда остановилась передовая упряжка. Сбившиеся в кучу казаки смотрели, как вытекают из-за склона горы в долину бесчисленные упряжки чукчей.

   — Чего-то много их... — забеспокоились казаки, готовя к бою ружья.

   — Подождите... — остановил их Шестаков. — Кажись, я знаю, куды они идут... Ещё зимой по стойбищам слух прошёл, что весною на коряков войной пойдут.

И, подняв вверх руку, улыбаясь, шагнул вперёд, чтобы разъяснить недоумение, но тут просвистела пущенная нетерпеливым молодым охотником стрела, вонзилась прямо в горло Шестакова. Упал Афанасий Федотович на белый снег, заливая его своей кровью.

Загремели выстрелы. Паника охватила чукчей, когда поняли они ошибку, но было уже поздно. Плотен и безжалостен был казачий огонь. Падали настигнутые пулями чукчи, немногим удалось уйти к своим становищам.

Когда закончился бой, вся долина была усеяна трупами. И повсюду, то там, то здесь, полыхали на белом снегу пятна крови...

Шестаков тоже был мёртв. Он умер мгновенно. Даже улыбка не успела сбежать с губ, когда вонзилась в горло стрела. С этой вмерзшей в губы улыбкой и похоронили казаки своего атамана в ледяной чукотской земле.

Нелепая и страшная смерть... Но и раньше гибли землепроходцы, а движение отрядов не замедлялось. На место убитых вставали другие и вели отряды всё дальше на восток. Но это раньше, когда не Хабаровы, не Поярковы, не Стадухины, не Дежнёвы заставляли двигаться на восток казаков, а неудержимая, выплеснутая в это движение энергия народа... Ещё не взнуздана, не стреножена была эта энергия постановлениями и указами, регламентами и распоряжениями.

Теперь же упал сражённый стрелою Афанасий Федотович Шестаков, и никто не знал, что надобно делать дальше, куда идти. Через несколько дней, поспорив, разругавшиеся казаки небольшими отрядами разбрелись по Чукотке, грабя местные стойбища...

Так и не дождавшись Шестакова, повёл в Охотск «Восточного Гавриила» штурман Ганс. Сюда же вернулась и «Фортуна». Казаку Крупышеву, сменившему умершего племянника Шестакова, удалось, обойдя Камчатку, добраться до берегов Америки. Плававший на «Фортуне» геодезист Гвоздев составил подробные карты, но никто не знал, что теперь делать с ними...

Догнивали в Охотской гавани благополучно вернувшиеся из дальних странствий корабли. Штурман Ганс скоро спился и помер, отравившись камчатской водкой, которую научились гнать из сладкой травы, каттика, шестаковские казаки. Геодезист Гвоздев, вычертив карты своего — первого в России! — путешествия к берегам Америки, отослал их в Адмиралтейств-коллегию и ожидал ответа. Но Петербург молчал. Никто не требовал отчёта у Гвоздева, никто не ром пил, в какую экспедицию и с какой целью был снаряжен он.

«Шестаков со служивыми людьми от немирных чюкоч побит до смерти...» — доносил 26 апреля 1730 года капитан Дмитрий Павлуцкий.

Странно было читать эти донесения новому сибирскому губернатору Алексею Львовичу Плещееву.

Какой Шестаков? Кто такой драгунский капитан Дмитрий Павлуцкий? Чего он в Охотске делает?

Впрочем, не особенно и ломал себе голову Алексей Львович. Время такое наступало, что дознаваться тоже опасно стало. Лучше и не знать лишнего, особенно, что касаемо того, кто и где находится и но какой такой причине...

Получено было недавно указание — сама императрица подписала! — освободить из берёзовской ссылки светлейшего князя Меншикова с семейством и возвратить в Москву. А как освободишь, как воротишь, коли и сам Александр Данилович, и княжна Марья давно уже в мёрзлой берёзовской землице на вечном покое лежат?.. Уцелевших Меншиковых погрузили на сани и увезли незамедлительно. Губернатор Плещеев сообразил, что для кого-то большого Березовский острог освобождают, кому-то великому квартиру готовят...

Под утро князю Ивану сон приснился.

Покойного императора, друга своего закадычного, князь Иван увидел. В охотничьем шатре дело происходило.

   — Ты чего кусаешься, дурак?! — схватившись за ухо, гневно спросил император.

   — Ваше величество! — ответил князь Иван. — Я хотел показать вам, как должно быть больно тому человеку, которому отрубают голову.

   — А ты откуль ведаешь, что это больно? — спросил император. — Нешто тебе голову отрубят, когда на колесо положат?!

И тут же исчез шатёр и император исчез, на сырой земле лежал князь Иван. Руки и ноги растянуты в стороны и привязаны к вбитым в землю кольям. И только палач вверху ходит. Вот берёт в руки тяжёлое деревянное колесо с железной полосой по ободу, и не знает князь Иван, что это, но уже знает, что сейчас будут ему ломать руки и ноги, чтобы потом, просунув между спицами, положить его на колесо, укреплённое на высоком колу над его головой...

В ужасе дёрнулся князь Иван, но кто-то сжал крепкой рукою плечо, не давая двигаться. Открыл глаза князь.

Не на сырой земле лежал, а в постели, в своём доме. И не палач схватил за плечо, а незнакомый гвардейский офицер.

   — Что такое? — гневно спросил князь Иван. — Как смеешь? Кто такой?!

   — Гвардии капитан Воейков! — ответил офицер.

   — Кто пустил?! Пошёл вой!

   — Вставай, князь... — ответил офицер. — Не вводи в грех, а то солдат кликну.

Только теперь и вспомнил князь Иван Долгоруков, что не в Москве он, а в ссылке, в пензенском селе Никольском.