— Ещё что?! — заметив это движение, резко спросил Пётр.

   — Отставленный от службы в январе сего года капитан второго ранга Витус Беринг просит о зачислении на флот...

Пётр нахмурился, что-то припоминая:

   — Это который сам подавал в отставку?

   — Точно так! — отвечал Апраксин.

   — Какой же он капитан, коли решения меняет беспрестанно?

   — Осмелюсь доложить: в отставку Беринг от несправедливой обиды просился. Ваше императорское величество изволили повелеть: иноземцев, которые в нашей службе токмо временно, снизить рангами против русских людей. Под действием сих мер и находился капитан Беринг. А теперь он обязался до смерти у нас служить.

Пётр молчал, и Апраксин осторожно добавил:

   — Беринг весьма искусный мореплаватель. С Белого моря в Балтику корабль водил. В Ост-Индию ещё до русской службы вояж имел.

   — В Ост-Индию? — Пётр взял беринговский рапорт и быстро пробежал глазами. С обеими Индиями соединялось государство теми бесконечным сибирскими землями, что, как в сказке, без сражений, без крови, без истощения народного были добыты отцом и прежними царями. Пётр никогда не был в Сибири, и сейчас он, привыкший всё видеть своими глазами, снова почувствовал смутное раздражение, не умея представить несусветную даль подначальной земли. Всегда ему казалось, что всё в Сибири устроено неправильно, на авось... В одну из таких минут, три года назад, Пётр приказал повесить перед окнами Юстиц-коллегии сибирского губернатора М. П. Гагарина, заподозренного в «великом воровстве». Восемь месяцев провисел в петле князь, но и этого Петру показалось мало. Он приказал укрепить полуистлевшее тело Гагарина железной цепью и снова поднять на виселицу.

Пётр вспомнил об этом, и лицо его стало жёстким.

Пора, пора было заняться и Сибирью. Вся эта сказочная земля тоже должна быть измерена и сведена в реестры.

   — Бе-ринг... — вслух проговорил он.

Имя звучало в лад той мысли, что владела им.

   — Витус Беринг... — осторожно подсказал Апраксин. — Весьма, весьма, но мнению адмирала Сенявина, опытный мореплаватель...

— Оставь рапорт! — приказал Пётр. — Надобно обдумать сие дело.

7 августа 1724 года было объявлено, что «августа 5 дня Его Императорское Величество, будучи у всенощного пения в церкви Живоначальной Троицы, изустно его сиятельству генерал-адмиралу Апраксину приказал принять Беринга назад в русскую службу».

10 августа Беринга произвели в капитаны первого ранга.

Никто: ни сам Беринг, ни хлопотавшие за него Сенявин и Апраксин не могли объяснить, чем вызвана неожиданная милость царя.

А осень в том году выдалась тёплой...

По вечерам Витязь Иванович — так теперь величали Беринга матросы сидел в чистеньком дворике и, попыхивая трубкой, разглядывал корабли на Неве. Вспоминал он и тихие улочки родного Хорсенса, и изрезанный фиордами берег, но воспоминания не мешали думать о России — второй родине, где умели ценить настоящих капитанов.

Все эти месяцы Беринга не тревожили. Никакой службы не назначали, и, может быть, кто-то другой и радовался бы необременительной жизни или, наоборот, нервничал, мучаясь неопределённостью... Беринг не радовался, не нервничал. Опытный моряк, проведший большую часть жизни на море, он наслаждался тишиной и покоем семейного уюта, спокойно готовясь к тому, что назначат царь и судьба.

В ноябре море само подошло к Берингову дому. С утра в тот день поднялся жестокий ветер, и вспучившаяся вода хлынула на городские улочки.

Из имущества почти ничего не удалось спасти. Унесли на чердак детей, несколько укладок с одеждой, да ещё Анна Матвеевна успела захватить горшочки с геранью.

На чердаке было холодно, Беринг прижимал к себе трёхлетнего Томаса. С младшим Ионасом возились жена и денщик.

Вода спала так же быстро, как и пришла. Ещё не начало смеркаться, а уже сошла вода с улиц, оставляя после себя разрушенные дома, разбросанные барки, брёвна, трупы лошадей и коров.

Несколько недель хлопотала Анна Матвеевна, уничтожая следы, оставленные наводнением, но дымили печи, выложенные изразцами, а стены, обтянутые крашеным холстом, были сырыми.

Тревогу и смуту принесло наводнение... По городу ходили слухи, будто бы, простудившись, слёг государь...

Наконец, в декабре месяце, Беринга вызвали в Адмиралтейств-коллегию, и генерал-адмирал Апраксин объявил, что но высочайшему повелению организуется камчатская экспедиция, командование которой государь намеревается поручить Берингу.

Толстым пальцем генерал-адмирал толкнул стоящий на столе огромный глобус, и, покачнувшись, поплыли перед глазами Беринга моря и страны, пока не упёрся палец генерал-адмирала, остановившись на самом краю неразрисованного глобусного пространства.

Помаргивая, смотрел Беринг на толстый палец Апраксина и всё ещё не мог уразуметь, что исполняется мечта его юности. Как страстно мечтал тридцать лёг назад Беринг о путешествиях в неведомые края, о плаваниях в далёких морях. Где растерялась эта страсть — на лесовозе, курсировавшем шесть лет из Петербурга на остров Котлин и обратно? В Азове, без единого выстрела бесславно сданном туркам? Или потом, когда окончательно свыкся Беринг с мыслью, что не ему суждена слава и почести, что его удел — исправно тянуть свою лямку? Впрочем, не важно где, не важно когда. Сейчас ему было сорок три года, и внезапное осуществление юношеской мечты лишь испугало его.

— Экспедиции надлежит прибыть в Охоцкий острог... — между тем говорил Апраксин. — И, построив там судно, плыть в море... Дальнейшая задача будет определена инструкцией, которую составит государь. А сейчас, не мешкая, надо заняться подготовкой. Охоцк, капитан, это не остров Котлин. Там негде будет забытое отыскать.

Апраксии усмехнулся и провёл рукою, поправляя сбившийся парик. Куски пудры посыпались на белые пятна морей, по которым предстояло плыть Берингу...

Намеревались выехать ещё затемно, но, как всегда, задержались... День выдался тусклый. Мутноватым пятном стояло посреди неба солнце. Завивалась между возами серая позёмка, заносила тупоносые башмаки матросов. В васильковых бастрогах, в красных чулках и вязаных шляпах матросы выглядели иностранцами, неведомо зачем приставленными к мужицкому обозу.

Ещё один матрос покачивался вверху, на фонаре. Труп залепило снегом, и из ледяного савана проступало только удивлённое, повёрнутое набок лицо, да торчали ноги в красных чулках.

Возле худощавого лейтенанта Чирикова толпились его товарищи по Морской академии — молодые мичманы и унтер-лейтенанты. С мечтательными, опушёнными девичьими ресницами глазами стоял тут мичман Митенька Овцын. Ярким румянцем горели его щёки. Беззаботно улыбался унтер-лейтенант Василий Прончищев, слушая Дмитрия Лаптева.

   — Наш Харитоша, — рассказывал тот, — мимо этого переулка и не проходит теперь. И всякий раз напротив знакомого дома остановится и стоит, пока фрау не увидит... А уж как улыбалась она! Ласково... Ну, прямо как Митенька наш... Сидит в окошечке и улыбается, а Харитоша с улицы знаки делает, сердечное расположение своё выказывает...

   — Ну, полно тебе врать, Митька! — сказал мичман Харитон Лаптев. — Право, совсем ведь околесицу несёшь.

   — Ты погоди, Харитоша, погоди! — воодушевился Дмитрий. — Околесица дальше будет... В общем, смотрела немочка на нашего Харитошу, а потом — как раз незадолго до наводнения это было — сама ему знак сделала. Давай, дескать, дуй ко мне. Харитоша не долго думал. Даже калитку искать не стал, через забор сиганул и напрямик в дом. Уже руки растопырил, чтобы обнять любезную фрау, а тут, откуда ни возьмись, её супруг-немец. «Ах, герр офицер! — говорит. — Герр офицер! Наконец-то пришли вы! Давно уже готовы ваши сапоги». — «Какие сапоги?!» — Харитоша спрашивает. «Эти, герр офицер, эти! За которыми вы так спешили, что забор поломали. Заплатите, герр офицер, и не думайте, очень хорошие сапоги...» В общем, пришлось Харитоше месячное жалованье выложить, — заканчивая историю под общий смех, сказал Дмитрий. — А сапоги и сейчас целы. Потому как ни на какую ногу они не лезут...