Присел лейтенант. Всё равно ноги не держали. Присела рядом и хозяйка. Совсем теперь близко к Овцыну отважный кораблик подплыл. Ещё ближе... Ближе уже некуда...

Когда уходил Овцын, натянув на голову серый от дорожной грязи паричок, велено ему было покамест в Адмиралтейств-коллегию не соваться.

   — Отчего же? — застёгивая мундир, спросил Овцын.

   — Оттого, дурачок, что недавно лейтенантов Муравьева и Павлова в матросы разжаловали за то, что на Обь сплыть не сумели...

Дрогнула рука Овцына. Долго пуговицей в петлю попасть не мог. Степана Муравьева и Михаила Павлова добро Овцын знал. Сколько переживал прошлым летом, что вперёд его своё плавание совершат...

С трудом совладал с пуговицей.

   — Что ж тянуть? — вздохнул. — Отчитываться всё едино придётся.

   — Отчитаешься, когда я скажу… А покамест больным скажись. Завтрева, лейтенант, я тебя к себе жду.

Не стал спорить Овцын.

О чём спорить тут? Ежели на роду написано, чтобы в матросах пропасть, чего же торопить судьбу этакую?

Ну и правильно, что спешить не стал. На этот раз удалось Дмитрию Леонтьевичу перехитрить судьбу. Когда с разрешения княгини выздоровел он и отправился докладывать в Адмиралтейств-коллегию, как сына родного, адмиралы встретили. Словно это не они Муравьева и Павлова в матросы разжаловали для острастки северным льдом. Кивали адмиралы, слушая отчёт Овцына о льдах, загородивших выход в море, хвалили составленные лейтенантом карты Обской губы, одобрили его сухопутные экспедиции. Решено было, что опыт, накопленный Дмитрием Леонтьевичем в походах, надобно обобщить и, воплотив в пункты инструкций, передать другим северным отрядам.

И уходило ощущение виноватости, крен голос Овцына. Смело вносил он — и в самом деле очень полезные! — предложения. Говорил, что надобно строить дружеские отношения с коренными жителями тундры, а для этого — платить им за выполненные для экспедиции работы. Надобно построить второе судно, поскольку во время короткого полярного лета нельзя терять времени на хождение от одного берега губы к другому... Всё это одобрила Адмиралтейств-коллегия и дала соответствующие указания.

И пополнение взамен умерших членов команды дали. Все просьбы Овцына исполнили, хотя напоследок и напомнили строго-настрого, что «без окончания и совершенства оной экспедиции возвращения не будет».

Да только Овцыну иное решение — хуже самого строгого наказания было бы. Нешто ему, которого так горячо бабы любят, перед какими-то льдами полярными, перед холодами арктическими пасовать? Нет и нет! Одолеет их! Какие б там, на море, стамухи ни стояли, прорубятся сквозь них к Енисею. Зубами прогрызут дорогу кораблю!

И опять сам себе удивился лейтенант. Ещё вчера казалось, жить не может, чтобы в глаза княгини не заглянуть, а сегодня сидел во дворце — как-то тоскливо и от того стыдно было.

   — Да поезжай, поезжай, негодяй, к медведям своим! — сказала княгиня. — Что вздыхать, как корове...

Начал было Овцын говорить о тоске своей сердечной, да ведь что же поделаешь? Служба... Надобно ехать...

— Езжай, Митенька! — сказала княгиня. — Дай тебе Бог удачи!

Как на крыльях, полетел Овцын подалее от просвещённого шуршания петербургских платьев.

Задержался только в Москве, да совсем ненадолго в Казани, чтобы получить там необходимое снаряжение для строительства второго корабля. В Тобольск поспел как раз к началу паводка. Оставил людей достраивать второй корабль, а сам поскорее поплыл вниз по Оби вслед за уходящими льдинами.

В Берёзове тоже только на денёк задержался, чтобы снарядить сухопутный отряд к берегу моря, и дальше на север поплыл...

И таким стремительным движение его было, что, казалось, никакая преграда его не остановит... Но и этим летом, хотя и прошли, лавируя между льдинами, почти до самого моря, в море так и не вырвались. 15 августа сплошные ледяные поля преградили путь... Льды стояли «зело твёрдостью застарелые», и пробиться сквозь них было невозможно.

Пришлось отступить. 25 сентября 1736 года «Тобол» встал на зимовку в Обдорске.

Такая любовь только в сказках бывает.

Отсвистела метелями, отгорела полярным сиянием таймырская зима. Пришла весна. Потянулись на север караваны птиц...

Расцветали, не ожидая, пока оттает земля, прямо под ледяной коркой цветы. И с каждым днём прибывал день, пока не встало солнце на незакатный постой. Не отличить стало ночи от дня. В любой час светло... И какой час был, день или ночь — кто знает? — когда остановились Василий и Татьяна Прончищевы над стелющейся под ногами берёзовой рощицей. Невелики деревья, до колена не достают, а словно настоящие берёзы... Трепещут на студёном сквознячке изумрудные листочки...

Посмотришь на рощу и сказочным великаном себя представишь, а поднимешь глаза, вглядываясь в затянутый сероватой дымкой простор тундры, и таким крохотным становишься! Меньше, чем эти карликовые берёзки, меньше, чем трепещущие на их ветвях листочки...

Только совсем и не страшно затеряться в бесконечном пространстве, потому что не один ты, а рядом с любимым человеком, потому что любовь в тебе, которая всё вокруг красотой наполняет, с которой и гиблое место раем покажется...

Шло лето. Прошли, гонимые гнусом, стада диких оленей. Непрерывным потоком несколько дней текли на север. Местные промысловики поджидали оленей на переправе. На лодках врезались в стада и острыми копьями кололи животных. Наиболее удачливые охотники за день добывали до ста оленей... Вместе с промысловиками охотились на оленей и моряки, запасаясь мясом на предстоящее плавание. Покраснела от оленьей крови ледяная вода, но и кровь не растопила вставших у выхода в море льдов.

Уже и грибы поднялись, прикрывая своими шляпками верхушки берёзок, а лёд на море не двигался...

И только когда совсем потеряли надежду, свершилось... 1 августа подул сильный ветер и заколебалась ледяная твердыня. Морские волны взломали ледяную крышу. Дыбом вставали гигантские льдины, сталкиваясь друг с другом, исчезали в морской пучине и снова поднимались на гребне волн — потемневшие от придонного песка и ила... Всю ночь работало море, и далеко по освещённой тусклым солнцем тундре разносился грохот. К утру льды разошлись... Подняв паруса, «Якуцк» вышел в море. Расталкивая вёслами кружащиеся льдины, весело побежали на запад. Почти триста миль пробежали за первые двое суток.

Едва успевали наносить на карту пустынные берега.

4 августа послали отряд под командой Чикина для осмотра Анабарской горы, а Василий Прончищев и Семей Челюскин занялись нанесением на карту речной губы.

Через неделю Чикин вернулся, и, ловя парусами не стихающий ветер, побежали дальше, пока у входа в Хатангский залив не встретили великие льды. Дальше уже не плыли, а лавировали между льдами. Здесь, в заливе, потеряли гружёный провиантом ялбот... И опять — откуда она взялась тут? — увидели избу посреди пустынного берега. Хозяина, правда, не застали, но запасы хлеба свидетельствовали, что обитаема изба. И собака кружилась вдалеке, злобно облаивая непрошеных гостей...

То и дело открывались острова, но подойти к ним из-за льда не удавалось. Огибая Таймырский полуостров, плыли теперь на северо-восток... Лёд у берегов сделался гладким, видно, что ни в какое лето не ломается он. Не обращая внимания на судно, бродили по льду белые медведи. В промоинах стадами резвились белухи. Моржи и тюлени лежали на ледяной кромке и тоже не обращали внимания на корабль. Зато чайки исчезли. И ветер стих. Наползали пронзительно-холодные туманы. Открытое море напоминало теперь расселину. По обе стороны дымящейся морозным паром полыньи высились ледяные стены...

Прончищев почти не покидал побелевшей от инея палубы. Он сильно ослаб. Когда Татьяна приносила горячую пищу, с трудом удерживал в руках миску.

20 августа командир не смог встать, и у постели его был собран консилиум. Семён Челюскин, «бравший» сегодня солнце, сказал, что плывут на широте семьдесят семь градусов двадцать девять минут. Потом выяснится, что плыли они гораздо севернее и уже вошли в пролив Вилькицкого, пройдя больше половины назначенного им пути, — но выяснится это потом. А пока консилиум решил — возвращаться, «понеже льды в море лежат далече к северу и от севера к востоку, и льды плотные и густые, и обойтить их и между ними пройтить невозможно».