ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ривы и запутанны московские переулки. Вроде прямо идёшь, а выходишь ещё дальше от того места, куда шёл... Непрямо и государственные дела вершатся здесь. Что думано было, не вспоминает никто, потому что иначе не получается.
1
В бытность герцогиней Курляндской Анна Иоанновна добро по этим переулкам поездила. У кого только не бывала, чьего заступничества не искала, вспоможения себе выпрашивая. И сейчас, только вспомнишь об унизительных хлопотах, в глазах темно делается...
Перед зеркалом императрица стояла. Жарко горели в зеркальной полутьме на груди драгоценные камни. Красные пятна набухали на изрытом оспинами лице. Ноздри раздувались от гнева.
Всех! Всех покарать надобно!
На подобный звериному рыку голос тут же недавно пожалованный в графы Андрей Иванович Остерман явился. Вроде и двери в покой императрицы не отворялись, а он уже тут. Стоит, почтительно склонив голову.
И опять-таки, ещё и рта не успела раскрыть Анна Иоанновна, а он перо протягивает, чтобы подписать указ. Долгоруковых в Сибирь повелевалось сослать. Поморозить в Березове, каб спеси поубавилось.
А это что? Зачем ещё Василия Лукича Долгорукова губернатором в Сибирь назначать? На Соловки его! И не губернатором, а ссыльным!
— Нихт! Нихт! — заволновался Андрей Иванович и залопотал, объясняя, что всех сразу ссылать не положено. Мало ли чего удумают... Ещё, не дай Бог, пакость какую учинят. По очереди надобно в сознание приводить. Пусть уж Василий Лукич губернаторствовать в Сибирь едет. Главное, чтобы поехал, а с дороги и на Соловки завернуть можно.
Подумавши, согласилась Анна Иоанновна. Знала, что в милосердии её обвинят недоброжелатели Долгоруковых, да что же поделаешь? Коли самодержавное правление вести думает, привыкать надобно к таким упрёкам... Много теперь забот у неё... Вот и Голицыных тоже нора в сознание приводить, сводя с недосягаемых высот в мрак безвестности. Это ж надо! Кондиции Дмитрий Михайлович Голицын выдумал! Её, самодержицы, власть ограничить вздумал! Без любезного сердцу Ягана Бирона хотел оставить! Без человека, который такую совершенную верность имеет!
Раздувались ноздри от гнева. Пятна полыхали на щеках. Сжимались кулачки от ярости.
Но не та расправа сладка, которая как гром с неба надаёт, а та, что медленно, жилу за жилочкой из злодея вытягивает...
Нет! Поначалу и трогать Голицыных Анна Иоанновна не стала. Напротив. Всех на важные посты назначила. Князь Дмитрий Михайлович в обновлённый Сенат вошёл, а брату его, фельдмаршалу, поведено было из украинской шляхты гвардейский Измайловский полк сформировать. Правда, когда дошло дело до назначения офицеров, объявили фельдмаршалу, что тут его помощи не требуется.
Командовать Измайловским полком назначили Карла Густава Левенвольде, а офицеров подобрали исключительно из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев. Михайло Михайлович Голицын помер тогда от огорчения...
И это голицынское огорчение, будто сладкая истома от близости с Яганом Бироном, приятно растеклось но телу Анны Иоанновны. Полуприкрыв глаза, расслабившись, сидела она и слушала доклад графа Остермана, что надобно военным министром взамен покойного Голицына другого фельдмаршала, Василия Владимировича Долгорукова, назначить.
Объяснял Андрей Иванович необходимость этого назначения тем, что смущение в обществе возникло из-за стремительного возвышения безвестных иностранцев... А что на самом деле барон думал, кому — не самому ли Ягану? — ковы строил, о том умалчивал Остерман.
Раздувались ноздри императрицы, жадно вдыхала она сладость отмщения.
— Нехай посидит Василь Владимирович в министрах... — сказала. — Чем выше подымем, тем ему больней, небось, падать будет...
В почтительном поклоне склонился перед троном самодержицы барон Остерман. Мудра, бесконечно мудра матушка-императрица. Ему, убогому, и не помыслить такого было.
Больно, ох больно Василий Владимирович Долгоруков падал. Очень скоро обвинили его, что в домашнем разговоре оскорбил он само Её Императорское Величество.
«Бывший фельдмаршал князь Василий Долгоруков, который, презря Нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо Наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную Нашу Императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чём по следствию дела изобличён».
Затем и очередь главного заводчика верховников пришла. Князю Дмитрию Михайловичу Голицыну предстояло умереть в каземате Шлиссельбургской крепости...
2
Кривы и запутанны московские переулки. Непрямо и дела вершатся в империи... О своих путях Беринг старался и не думать в Москве. Уже второй год жил здесь и всё не мог отчитаться за экспедицию.
— Похоже, Петруша, — жаловался он помощнику своему лейтенанту Петру Чаплину, — что ещё дольше, чем до Охоцка добирались, здесь отчитываться будем...
Сочувственно вздыхал унтер-лейтенант. Больно ему смотреть на командира было. Сошла бронза морского загара с лица Беринга. Побелела, желтовато-дряблой, как у бумажной крысы, сделалась кожа. Обвисли щёки, потускнели глаза. Совсем постарел командор.
— Что же ещё для отчёта надобно? — спрашивал Чаплин. — Столько ведь карт уже начертили... Всё видно, где плавали...
Что надобно, Беринг не знал. Чиновники, с которыми он общался, тоже, похоже, не ведали. Качали головами над картами.
— Это верно... — говорили они. — До того места, где «Святой Гавриил» плавал, не сходится Сибирь с Америкой... А ежели дальше проплыть? Отчего туды господин капитан плавания учинить не захотел?
Про льды рассказывал Беринг, про опасности, что подстерегают в северных краях замешкавшихся мореплавателей... Кивали головами чиновники, слушая его. Рылись в бумагах.
— Сколь же плавание длилось?
— Два месяца, почитай...
Качали головами. Непостижимо было, чтобы ради двух месяцев плавания пять лёг жалованье и хлебом, и деньгами всей команде платить... Рылись в финансовых ведомостях... И там не всё сходилось... Опять же и о хлебе, который за казённый счёт Беринг для коммерции доставил, нудили. Сегодня одно упущение выискивали, завтра совсем другое... Главное же, что и сами понять не могли, чего теперь делать с отчётом и картами. Наградить Беринга или взыскание наложить? Жалованье ему, конечно, на всякий случай пока не платили. Но и окончательного решения не принимали. Для такового решения мнение высших лиц империи надобно было знать... А как его узнаешь, если высшим лицам недосуг мнение об экспедиции капитана Беринга составить. Поважнее дела имеются. Как начались после коронации Анны Иоанновны машкерады и фейерверки, так и не прерывались...
Пролетали дни, проходили месяцы. Жалованья не только командорского, но и капитанского не платили Берингу. На денщиков, по штату положенных, тоже хлебного довольствия не выдавали. Слава Богу, барон Зварт денег за карты не жалел. Теми деньгами и питали себя...
— Что вы жалуетесь, господин шаут-бенахт? — удивлялся барон. — Сейчас господин обер-камергер Бирон и граф Левенвольде всецело императрицей управляют. А за их спинами граф Остерман стоит... Неужели вы, господин шаут-бенахт, общего языка с ними найти не можете? Ведь они тоже немцы...
— Немцы, да не те... — отвечал Беринг. — Слишком высоко эти немцы летают, чтобы на их внимание рассчитывать. Вы, господин посланник, похлопотать обещали о зачислении меня на голландскую службу.
Рассеянным и холодным стало лицо барона.
Достал барон деньги из шкатулки, положил на стол.
— Это комиссия, господин шаут-бенахт... — сказал он. — Что же касаемо второго пункта нашего договора, он остаётся в силе... Однако... Однако надобно вам, господин шаут-бенахт, ещё пока побыть в русской службе.
