— Тоже правильно... — сказал Кириллов. — Не велик и расход предстоит, а дело огромное совершиться может. Будь по-твоему, голова... Доложу самому светлейшему князю о прожекте этом.

У малого человека и заботы малые, а великому человеку и одним только взглядом окинуть их — труд для другого человека непосильный... Вся Империя Российская лежала сейчас тяжким грузом на плечах светлейшего князя, обо всём подумать требовалось, в каждую мелочь вникнуть. Главное же, решить — какой империи дальше быть, но какому пути дальше двинуться.

Болела, тяжело болела матушка-императрица. Видно, так и помрёт, грамоте не выучившись... Надо замену подыскивать, надо решаться... Непростая загадка, а разгадать требовалось в самое короткое время. И судьба империи, и самого Меншикова напрямую от разгадки этой зависели.

Можно императрицей провозгласить одну из дочерей Петра Великого. С одной стороны, и добро бы так. Бабе без опытного руководителя в делах государственных невозможно быть, без светлейшего князя никак не обойтись... Только это ведь, если по разуму... А у бабы разум какой? Баба не головой, а другим местом думает, и чего она надумает там, предугадать трудно...

О кандидатуре великого князя Петра Алексеевича, прямого наследника престола, Меншиков без содрогания и помыслить не мог. Леденя кровь, темно и страшно маячила за спиной великого князя тень замученного на пытках царевича Алексея. Упаси Боже...

Старался отогнать светлейший князь грозное видение, осеняя себя крестным знамением. Мотал головой... Потом снова думал... Мал ещё, неразумен великий князь. Что дитё может об отце помнить? Ребёнку что угодно внушить можно. Кто ему, светлейшему князю, помешает дочерь свою замуж за него выдать? А коли внучек родится, законным наследником императорской короны прикрыта будет старость... Пока же армию под свою руку надо крепко взять... Страшное дело... Путь рискованный и ненадёжный, а другого пути нет...

Занятый своими мыслями, рассеянно слушал светлейший князь доклад обер-секретаря Сената Кириллова. С тех пор как после кончины Петра Великого образован был Верховный Тайный совет, потерял Сенат значение и силу, без одобрения Тайного совета ни одно дело не мог решить.

О Шестакове Кириллов вскользь сказал. Дескать, просится казачий голова снарядить экспедицию для поиска новых земель.

   — Нешто ещё остались такие земли? — удивился Меншиков.

   — Имеются... — ответил Кириллов. — Афанасий Федотович карту привёз. Полагают, что её Владимир Атласов, Который Камчатскую землю во владение Русской Империи привёл, составил. Ещё добро землиц там будет. Пропадают в безвестности и ясака никому не платят...

Встал светлейший князь с кресла. Прошёл по узорному, поскрипывающему под ногой паркету к окну. Остановился.

Нева текла за окном, сверкал на солнце — его уже начали золотить — шпиль Адмиралтейства. Народ весело возился на берегу. Вот... Вроде и не изменилось ничего после кончины императора, а всё одно — отдышка вышла, полегче дышать стало всем...

— В те края у нас вечнодостойныя памяти императором Петром Великим экспедиция капитана Беринга послана, — сказал Кириллов. — Однако по известиям два года уже прошло, а у них и корабль ещё не исделан. Казачьим-то способом, ваше сиятельство, новые землицы надёжнее добывать. Вся Сибирь так добыта...

Шумно задышал у окна светлейший князь. Не мог он скрыть волнения — важнейшее решение предстояло принять ему.

Время разбрасывать камни и время собирать их — писано в Библии. Не этому ли и учит европейская история? Проходит время, и враги становятся друзьями, а сподвижники — недругами. Сегодня одно, а завтра совсем другое. Вечно достойныя памяти государь император, расчищая дорогу к престолу для своего сына от Екатерины, приказал ему, Меншикову, заманить в сети царевича Алексея, и он, светлейший князь, исполнил это. Тщета... И года не прошло после смерти царевича, а помер Шишечка, Пётр Петрович... Не удалось и Петру Великому перехитрить судьбу, так ему ли, Меншикову, заступать путь Божиему Промыслу? Шибко сильно против Бога бунтовал император, крепко Церковь Православную обижал, над верою отеческой, как хотел, насмехался... И что? Который уже год лежит в гробу, и не принимает его земля...

Может, ежели по-другому, ежели не противиться Божиему Промыслу, и лепей получится? Ведомо ведь всем, что и небываемое бывает! Коли наживёт великий князь с дочерью его ребёночка, чего опасаться? Кто тронет деда русского императора, у которого вся армия в руках будет?

И страну, державу всю, может быть, даст Бог, повернуть туды, куда и следует двигаться ей по Божиему Промыслу? Глядишь, и раздышится Россия наша, глядишь, и он, светлейший князь, другом будет и соратником императора, которого назовут Петром Величайшим.

Кашлянул стоящий за спиною Кириллов.

Повернулся светлейший князь, удивлённо воззрился на обер-секретаря, недоумевая, чего тут он ждёт...

   — На прошение Афанасия Шестакова какой ответ, ваше сиятельство, учинить прикажете? — напомнил обер-секретарь.

   — Какого Шестакова?!

   — Казачьего головы, который снарядить его просит, каб землиц новых приискать.

   — A-а... — сказал Меншиков. — Пускай приискивает... Вели указ написать. И тут же и позабыл о своём повелении. Недосуг было на пустяки отвлекаться. Великое дело замыслил он.

Бурю возмущения вызвало среди цесаревен и уцелевших птенцов гнезда Петрова согласие императрицы на брак великого князя с княжною Меншиковой.

   — Матушка! — рыдали цесаревны. — Не погуби нас, бедных.

   — Пошто плачете-то? — не понимала Екатерина. — Платьев вам, посуды в приданое наготовлено у меня. Да и светлейший князь клятвою обещал мне не обижать вас. Да и престол... Ещё думано будет, кому завещать его...

Только не успокоили её слова никого. Великое уныние охватило птенцов... Переметнулся на сторону врагов могущественнейший союзник.

   — Что делать? Что делать? — волновался граф Пётр Андреевич Толстой. — Коли сейчас не одолеем, всем беда будет...

   — Главное, шуряка моего прижать! — беспечно отвечал на это только что вернувшийся из Курляндии генерал-полицмейстер Петербурга Антон Мануилович Дивиер. — Правильно про него вечнодостойныя памяти государь сказал: «Меншиков в беззаконии зачат, во грехах родила мать его и в плутовстве скончает живот свой, и если он не исправится, то быть ему без головы».

   — Ага! — сказал Толстой. — Кабы нам самим головы не сияли.

   — Голова-голова, не быть бы тебе на плечах, если б не была так умна... — засмеялся Дивиер, а Толстой побагровел от гнева. Не любил граф, когда ему эти, сказанные про него Петром Великиму слова напоминали. Сам Дивиер тоже не нравился графу. Как был денщиком, так и остался, не разжился умом, хотя и возвысился до генерал-лейтенантов, прижившись, как домашний человек, у императрицы. Чёрт те знает, кто Россией теперь правит — герцог Голштинский, пирожник да денщик бывший. А над всеми — ливонская крестьянская баба императрицей посажена. Кабы не боялся так великого князя граф, давно бы сам, ещё наперёд Меншикова, к родовой знати переметнулся. Только теперь поздно и думать об этом, все силы надобно употребить, каб помешать светлейшему князю... Кто пойдёт с ними? Великий адмирал Апраксин? Этот — да... Только толку от него, старого, не много... А ещё? Бутурлин? Нарышкин? Скорняков-Писарев? Ушаков? Негусто получалось...

И согласия в заговорщиках не было. А события развёртывались стремительно. Десятого апреля у императрицы открылась горячка.

   — Если скончается, не объявив наследницей престола дочь, пропадём мы! — волновался герцог Голштинский.

   — Теперь, когда императрица при смерти, уже поздно небось, — ответил Толстой.

Один только Дивиер оставался спокойным. Приехав 16 апреля во дворец, он вёл себя, как всегда, с необыкновенной наглостью. Громко хохотал в соседних с умирающей императрицей покоях; плачущую племянницу императрицы, Софью Карлусовну, насильно закружил в танце; заставлял цесаревну Анну Петровну нить с ним водку.