31 октября, 1, 2 и 3 ноября не случилось ничего, достойного упоминания, за исключением того, что наши больные стали вдруг умирать очень быстро и буквально один за другим, и нам с трудом удавалось управлять судном или менять паруса. Однако мы шли к северу, до 51-го, 52-го, 53-го, 54-го, 55-го, до 56-го градуса — полностью преданные двумя людьми.

Утром 5 ноября было приказано убрать паруса во избежание посадки на мель. Все стояли на палубе и смотрели вокруг в поисках земли, потому что её наличие здесь было предсказано с математической точностью. К нашему общему удивлению случилось так, что в девять часов утра мы увидели землю...»

Уже давно Беринг не выходил из каюты, но туман, подлый, преследующий его туман заползал и сюда, заволакивая капитан-командора беспамятством.

Ещё со времён первого американского плавания возник в Беринге страх перед туманом. Туман всегда вызывал в нём мучительное ощущение собственного бессилия. Туман заволакивал очертания берегов, в тумане проходило судно мимо островов и земель. Потерялся в тумане со своим кораблём Чириков. Медленно заглохли в тумане звуки колокола на «Святом Павле»... Лишь шумела вода за бортом да скрипели мачты... Сейчас туманом заволакивало сознание. Размывались очертания датского города, в смертном тумане скрывались дома, ратуша, кирпичная кирка. Порою в бреду Берингу начинало казаться, что и сам он — корабль, заблудившийся в тумане среди бесконечного моря чужой страны, моря, из которого уже не вернуться к родному берегу.

Из вязкого, всё плотнее облегающего тумана Беринга вырвали 4 ноября радостные голоса офицеров.

   — Мы дошли! Мы дошли, господин капитан-командор! — радостно повторял Свен Ваксель. — Камчатка!

   — Ежели бы у нас была даже тысяча штурманов, и то бы им не удалось точнее проложить курс! — улыбался Софрон Хитров. — До берега нет и полумили!

Слова офицеров с трудом пробивались сквозь туман, а лиц офицеров Беринг и вообще не мог разглядеть.

Кое-как, с трудом, Свену Вакселю и Софрону Хитрову удалось растолковать командиру, что они пришли к Камчатке. Потом, немножко огорчённые тяжёлым положением Беринга, они поднялись на палубу.

Все, кто только мог ходить, были здесь. Достали план Авачи и сейчас сверяли его с очертаниями берега. Узнавали Исопу, мыс Шипунский, вход в гавань и маяк.

Но к полудню, когда рассеялся туман и была произведена обсервация по солнцу, выяснилось, что «Святой Пётр» находится между пятьдесят пятым и пятьдесят шестым градусом северной широты. Это было на несколько градусов севернее заветной бухты.

Радость сменилась унынием. И так сильно было уныние от несбывшихся надежд, что совсем обессилели ещё вчера державшиеся на ногах матросы. Ночью, когда разразился шторм, некому было залезть на мачты, чтобы подобрать паруса.

В клочья разодрал шторм паруса, разрывая сгнившие снасти...

И снова собрались офицеры в каюте у Беринга.

Софрон Хитров, ссылаясь на разрушения, которые доставил шторм корабельным снастям, а также на малое число способных работать матросов, предлагал войти в ближайшую гавань и высадиться на берег.

Хитрова поддержали Свен Ваксель и другие офицеры.

Беринг настаивал, чтобы корабль шёл в порт. Ещё оставалось шесть бочек с водой. Ещё можно было использовать фок-мачту, ставя на неё только нижний парус.

Свен Ваксель сказал, что большая часть команды считает необходимым высадиться на берег.

Беринг попросил высказаться присутствующего здесь вестового Овцына.

Свен Ваксель никогда не понимал Беринга, позволяющего своему вестовому высказывать собственное мнение. Что с того, что он бывший офицер? Волею Ея Императорского Величества он превращён в матроса и должен забыть о том, кем был когда-то. Если все бунтовщики вспомнят, кем они были, получится бунт. Как от зубной боли, сморщился Ваксель, когда начал говорить Овцын. Непочтительно говорил он, дерзко. Он считал, что надобно добираться до порта.

   — Я не уверен, — сказал Овцын, — что земля, к которой подошли мы, является Камчаткой.

Это было уже слишком. Овцын не смел и вообще подавать голос в присутствии офицеров, а сомневаться в их утверждениях — это было уже наглостью!

   — Вон! — наливаясь краской, закричал Свен Ваксель. — Ма-алчать, Hundsfott[10]! Каналья! Вон!!!

Овцын взглянул на капитан-командора, но тот сидел, опустив голову, и, казалось, не слышал криков Вакселя. Круто повернувшись, Овцын вышел из каюты.

Свен Ваксель, тоже покосившись на впавшего в беспамятство капитан-командора, сказал, что предлагает принять решение о высадке и всем подписаться под ним. Так и было сделано.

К ночи встали на якорь в версте от берега.

Ярко светила луна.

Около полуночи начался шторм. «Святого Петра» подкидывало волнами, трещала обшивка. Наконец показалось, что выстрелили из пушки, — это лопнул якорный канат, и судно понесло на прибрежные рифы.

На корабле началась паника.

Команды отдавали все сразу, но, к счастью, не было никого, кто бы выполнял их.

   — О Господи, наше судно! — кричали вокруг. — Нам всем конец!

Один пробегавший мимо Стеллера офицер начал расспрашивать его, очень ли солёная вода в море?

   — Вы думаете, в пресной воде тонуть приятнее? — спросил у него Стеллер. — Могу вас заверить, что разницы нет.

Кто-то вспомнил, что на борту лежат трое покойников — два солдата и трубач, которых собирались похоронить на берегу... Приказа никто не отдавал, но покойников немедленно вытащили на палубу и сбросили в море без всяких церемоний.

Снова попытались бросить якорь, и снова его оборвало.

Последний якорь не дал бросать Овцын, сумевший сохранить в этой кутерьме полнейшее хладнокровие.

Когда волнами перебросило «Святого Петра» через рифы, он приказал отдать последний якорь... Беда миновала... Корабль стоял в тихой лагуне между берегом и бурунами рифов.

Обессиленные матросы засыпали прямо на палубе.

А утром, 7 ноября, наступил спокойный и ясный день, словно и не было ночью никакого шторма.

Позавтракав, начали высаживаться на берег...

В первой партии пошли: курляндец Фридрих Плениснер, Георг Стеллер, его помощник — казак Фома Лепёхин. В шлюпку погрузили также несколько больных матросов.

Странно было наблюдать, что лежавшие на камнях морские выдры не разбегались при виде людей, а плыли навстречу шлюпке.

Голубые песцы, волоча хвосты, бегали по берегу и безбоязненно лаяли на моряков. Не но себе стало Стеллеру от их сипловатого лая. Помрачнел и казак Фома Лепёхин.

Судя по повадкам зверей, они никогда ещё не видели человека.

На руках перенесли больного Беринга в вырытую для него землянку. Это была обыкновенная яма, которую сверху затянули парусом.

Стены ямы не укрепили, и песок стекал на грузное тело командора. К вечеру, когда в землянку заполз Матиас Бетге, он увидел полузасыпанного песком Беринга.

   — Я позову людей, чтобы отрыли вас... — сказал Матиас.

   — Не надо... — остановил его Беринг. — Так теплее...

И закрыл глаза.

   — Земля... — прошептал почерневшими от цинги губами. — Всюду земля...

Бетге нагнулся над командором, пытаясь разобрать, о чём он говорит, но попять ничего было нельзя. Путая русские и датские слова, Беринг бормотал в беспамятстве что-то про родину, про землю, а сам всё подгребал и подгребал к себе песок, словно хотел целиком зарыться... Жутковатым было стремление ещё живого человека уйти в землю. Бетге немало видел смертей, но такой наблюдать ему ещё не приходилось. Зажимая рукою рот, чтобы не вскрикнуть, он выбрался наружу.

Ещё не стемнело.

Отвесные скалы нависали над кипящим бурунами морем. На рифах, обдаваемых брызгами волн, мешковато серели сивучи. Море было хмурым. Дика была и простирающаяся вокруг земля. Вверху, на скалах, шумели птичьи базары. Берег просто кишел всякой живностью, и уже от этого поднималась тоска — никогда не ступала ещё на этом берегу нога человека.