Так мы и разошлись по своим углам — в куда большем смятении, чем до этого. Полагаю, никто не спал той ночью — размышлял, что делать. Наверное, готовился про себя к визиту в центр утилизации. За себя точно могу сказать — я готовился. Вернулся с работы очень ранним утром и решил, что непременно пойду. Сразу же, пока кто-нибудь другой не собрался. Мне-то должны дать все десять лет — я ведь несовершеннолетний. А вот дяде Коле вполне могут выделить всего год. Скажут, что раз ему за сорок, то и нечего на него тратиться. С них станется.
Я не успел…
На кухне плакала Астра — навзрыд. У меня сердце ушло в пятки — я сразу понял, что случилось что-то страшное. Подошёл к ней тихонько, уже собрался было спросить, что произошло, и тут увидел на столе пухлый конверт, из которого выглядывали уголки банковских чеков и жизнекарта. С фотографией её отца. И остатка на ней значилось всего два дня.
Павел Семёнович, Павел Семёнович… Он ведь сильно, очень сильно переживал, что ничем не может помочь дочке, что только отягощает ей жизнь. Что он совсем бесполезен. У Астры, когда она слышала такие слова, на глаза наворачивались слёзы. Она обнимала отца и говорила:
— Ну что ты такое выдумал? Какая обуза? Ты ж мой папка. Единственный родной человек. Я же тебя так люблю!
Эх, Павел Семёнович… Мысль о том, что уже ничего нельзя изменить, просто оглушила меня. Я обнял Астру. Она долго ещё плакала. А я гладил её по волосам, смотрел на мигающую жёлтыми цифрами жизнекарту и думал: как это нелепо, что у маленького пластикового прямоугольника столько власти над человеческой жизнью…
— Что такое? — возмутился режиссёр.
— Так ведь пора, — оправдывающимся голосом ответил ассистент.
— Ёлки… Но только не дольше двух минут. Выбираем самых крупных. Долой производителей мелкой бытовой техники и продуктов питания. Ставь рекламу пневмобилей, голографической компании и центра синтетических имплантантов. Всё. Ах, да, и нашей «Уйди красиво». А потом сразу же на прямую трансляцию, ясно?
…Той ночью выпал снег, и наутро город было не узнать. Белые улицы, чистые, свежие и притихшие. Морозный воздух принёс с собой отвратительный запах предвкушения новогодних праздников и неразлучного с ним ожидания если уж не Деда Мороза, то, по меньшей мере, шанса — шанса перевернуть страницу и начать всё заново…
Мерзкое ощущение для того, кто знает наверняка, что этого шанса не будет.
Мы все мялись в зале и не знали, куда девать глаза. Смотрели, как Павел Семёнович застёгивает пуговицы на старом пальто, как, бессильно привалившись к косяку двери, стоит Астра, как не отходит от неё ни на шаг Игорь.
— Ну что, — деланно бодрым голосом сообщил Павел Семёнович, — пора.
Растрёпанный мохеровый шарф неаккуратно выбивался из-под его воротника, оголяя шею. Астра медленно, на негнущихся ногах, подошла к нему, потянулась его поправить.
— Вот так, — сказала она, заправляя шарф поглубже, — А то вся шея голая. Простудишься.
— Не думаю, что мне стоит об этом беспокоиться, — усмехнулся Павел Семёнович.
— Ой, пап, ну зачем ты? — вдруг шмыгнула носом Астра. Всхлипнула. Потом уткнулась в плечо отца, крепко вцепилась в жесткий войлочный рукав пальто и отчаянно заревела.
— Пап, ну зачем, ну зачем ты это сделал? Мы бы что-нибудь непременно придумали, — всё повторяла она.
Павел Семёнович обнял её, принялся тихонько покачивать из стороны в сторону, будто баюкая, и приговаривал:
— Тихо, тихо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Не плачь, дочка, не надо плакать.
Постепенно Астра затихла. А он продолжал покачивать её и легонько гладить по растрёпанной голове.
Пожалуй, никогда в жизни мне не было так погано, как в то тихое утро, когда мы провожали в центр утилизации Павла Семёновича. Астра не отпускала рукав отца, а Игорь крепко держал с другой стороны её саму. Мы же шли позади. Молча. И все чувствовали себя виноватыми — в том, что это не один из нас сейчас на месте Астриного отца. Я клял себя последними словами — ведь мне бы дали десять лет! Продал бы я год — вот и деньги. И ещё девять осталось бы.
Я где-то давно слышал, что раньше, когда люди умирали сами, без утилизации, устраивали такую специальную церемонию — похороны. Собирались родные и близкие, приносили много цветов, отправлялись на кладбище, хоронили умершего и оплакивали его. Пока мы шли к центру утилизации, я подумал, что, наверное, именно так и выглядели раньше похоронные процессии. И ещё решил, что тогда им легче было: они хоронили уже умершего, а тут Астре придётся отпускать от себя живого ещё человека…
Я никогда раньше даже мимо центров утилизации не проходил. Полагаю, что и большинство из вас тоже стараются обходить их стороной. На меня они всегда действовали угнетающе: мне казалось, что, приближаясь к ним, как бы переступаешь некую черту и входишь в другой мир — страшный и безжалостный. Так оно и оказалось.
Унылое двухэтажное здание за высоченной стеной — серое, приземистое, без окон. По углам — караульные башни, на них — жерла лазерных установок. Распахнутые настежь тяжёлые металлические ворота, проход под прицелом камер… Сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы заставить себя войти в тот двор! А там, знаете… там даже воздух наполнен унынием и горем — всё это меня просто придавило. Очень хотелось бежать оттуда без оглядки. Казалось, что бетонные стены, окружающие двор, сжимаются, а небо свинцовой плитой опускается на землю. Ну, вот объясните мне, почему все муниципальные центры утилизации так похожи на тюрьмы? Зачем нагнетать обстановку? И без того погано. Или это делается специально, чтобы подавить в зародыше саму мысль о сопротивлении? Я слышал, что когда только ввели ограничение срока жизни, на территориях утилизационных центров были случаи неповиновения, массовые беспорядки. Да ведь сколько времени-то прошло! Страхуются, что ли? И почему тогда этого не боятся коммерческие утилизационные центры? Далеко ходить не надо — тот же «Уйди красиво», где я сейчас нахожусь. Входишь — и будто в рай попадаешь: цветочки, ручеёчки, рыбки с птичками, всё стеклянное, зеркальное, прозрачное… Или просто тут охрану прячут лучше? Ну да ладно. На чем я остановился? Ах, да…
Несмотря на довольно ранний час, во дворе уже находилось немало людей. Клиентов от провожающих отличить удавалось не всегда — и те, и другие были смертельно бледны и заметно нервничали. Одних провожали родственники — обнимали, целовали, торопились сказать напоследок всё самое главное, самое важное. Другие стояли молча, глядя друг на друга, словно стараясь наглядеться на прощанье. Были и такие, что приходили одни. Но и они медлили, нерешительно топтались у входа, затравленно оглядывались вокруг, нервно курили…
Трудно вспоминать, как мы прощались с Павлом Семёновичем. Астра отчаянно вцепилась в него. Игорю пришлось буквально разжимать её пальцы. Она словно окаменела и долго-долго не отводила взгляда от железной двери, захлопнувшейся за отцом…
Неделя прошла как в тумане. А потом опять позвонил тот урод — как мы и боялись, потребовал ещё больше денег.
Тем вечером в зале Игорь встал перед всеми нами и серьёзно заявил:
— Только попробуйте кто-нибудь ещё сдаться утилизации. Всё равно деньгами от него не откупишься — он так и будет их тянуть. Проблему придётся решать по-другому. Так что давайте без глупостей, ладно?
А потом оставил меня, Саньку и дядю Колю и рассказал свой план. Незатейливый, но действенный.
— Слушайте, — жалобно протянул ассистент, — мы очень, просто очень задерживаем рекламу! Второй блок пропускаем…
— Да? — рассеянно пробормотал режиссёр, не отрываясь от экрана.
— Рекламу, говорю, задерживаем, — настойчиво повторил ассистент. — Влетит нам от спонсоров, разве нет? И от руководства телеканала…
— Угу… — отозвался режиссёр.
— Сергей Анатольевич! — буквально взмолился ассистент.
